Исторические силуэты

Приезд Ростопчина тотчас был замечен парижанами, которые немедленно начали с увлечением носиться со столь неожиданным гостем. В 1817 г. Ростопчин явился пикантной новинкой парижского сезона, и поднявшаяся около него суета, подстрекаемая всеобщим любопытством, тешила его честолюбивое сердце, проливала целительный бальзам на его душевные раны. Газеты немедленно возгласили приезд Ростопчина. «Более двадцати лиц, — пишет Ростопчин жене, — совершенно мне незнакомых, выразили желание повидать меня… я видел г-жу Свечину, и она назвала мне дюжину лиц, которые умоляли ее залучить меня к ней… я возбудил интерес, подобно морскому чудовищу или слону; удивились, найдя во мне человека простого, добродушного и в достаточной мере оригинального; ко мне относятся с уважением, и я благодарен…». Парижская толпа прозвала Ростопчина кратко: «губернатором», и спешила поглазеть на него всюду, где он появлялся. Он начал посещать театр Варьете, и благодаря этому в кассе театра сразу поднялись сборы. Посыпались приглашения на обеды и вечера. Сегюр утверждает, что Ростопчин, хотя и не остался равнодушным к этой популярности, но не дал себя увлечь шумихой парижской жизни и скоро ограничил выезды самым тесным кругом знакомых, бывая преимущественно в салоне старой графини Водемон. К 11 часам, говорит Сегюр, он ежедневно бывал уже в постели. Сам Ростопчин в письмах к жене тоже изображает свой образ жизни в то время как существование разочарованного мудреца. «Париж, — пишет он, — открывает много удовольствий для молодых людей, для новичков в обществе и для свинообразных представителей человеческого рода. Но я не принадлежу ни к одной из этих категорий. Спектакль не имеет для меня никакой притягательности, я дважды видел Тальма[311], дважды видел Марс[312] и не имею никакой охоты снова смотреть их, хотя и отдаю полную справедливость их таланту, превосходящему все, что я видел до сих пор. Двух балетов было для меня достаточно, чтобы перестать ходить в Оперу. Я часто бываю в Варьете, где Потье и Вруне разыгрывают фарсы, это очень забавно, но нельзя всегда быть расположенным смеяться над фарсами. Я хожу туда, потому что абонирован на ложу с английским, испанским, прусским и нидерландским посланниками. В углу ложи стоит диван, и я часто в течение всего представления занимаюсь на нем разговорами». Наряду с описанием своего благонравия Ростопчин наполняет письма излияниями любви к семье.

У нас есть, однако, сведения о том, что в этих письмах картина жизни Ростопчина в Париже рисуется не с полною точностью. Как раз в 1817 г. в Париже был Вигель и видел там Ростопчина. Вот что он записал об этом в своих воспоминаниях: «Не уважая и не любя французов, известный их враг в 1812 г., Ростопчин жил безопасно между ними, забавлялся их легкомыслием, прислушивался к народным толкам, все замечал, все записывал и со стороны собирал сведения. Наблюдения его и суждения, всегда остроумные, часто справедливые, умножали занимательность его разговора. Жаль только, что совершенно отказавшись от честолюбия, он предавался забавам, неприличным его летам и высокому званию… Совсем не схожий с Ростопчиным другой недовольный — Чичагов — сотовариществовал ему в его увеселениях. Не знаю, могут ли парижане гордиться тем, что знаменитые люди в их стенах как в непристойном месте, почитают себе все дозволенным. Раз получил я, — продолжает Вигель, — от Ростопчина приглашение потешиться с ним забавным зрелищем, приготовленным у одной пожилой маркизы д’Эстенвиль. Это была настоящая маркиза, не выдуманная. Но не только Сен-Жерменское предместье, а все порядочные женщины других состояний давно уже чуждались ее общества. К ней Чичагов взялся представить Каллиархи, а Ростопчин с С. и со мною должен был приехать невзначай, как будто в гости. Особые почести, особые церемонии ожидали там нового Мамамуши, которого хотели возвести на высокое седалище в виде трона. Мне больно было видеть русских вельмож, которые, думая дурачить одного человека, сами немного бы дурачились, и я нашел предлог извиниться, чтобы не участвовать в этой проделке. Каллиархи был у Ростопчина домашним буффоном[313], С. — весьма полезным вестовщиком. Я же, кажется, ни на что не годился. А он оказывал мне много благосклонности, я думаю, от того, что я всегда с жадностью слушал его умные речи. На прощание он подарил мне литографированный портрет свой, весьма схожий, с подписью:

Без дела и без скуки
Сижу, поджавши руки»

[314].

Очень может быть, что забавное похождение, упоминаемое Вигелем, не носило такого предосудительного характера, как это желает представить Вигель, но, во всяком случае, приведенная страничка из воспоминаний Вигеля важна для нас, как некоторый корректив к тому возвышенно-великопостному тону, с каким сам Ростопчин говорил в письмах к семье о своей жизни в Париже.