Истории Фирозша-Баг

О седых волосах и крикете

Седой волос был зажат пинцетом. Я аккуратно потянул, чтобы понять, крепко ли его захватил пинцет, и выдернул.

– А-а-а-а! – Папино лицо исказила гримаса. – Осторожнее. Тяни только по одному.

Он продолжал читать разложенную на столе «Таймс оф Индия».

– Я же и так по одному, – сказал я, показав ему пинцет, но мое возмущение замечено не было. Погруженный в чтение рекламных объявлений, папа почти не смотрел в мою сторону. Свет лампочки, висевшей без абажура над нашими головами, скользнул по пинцету из нержавейки и послал блик на календарь от «Радио Мерфи», и он запрыгал по ангельскому личику «Мерфи беби», вторя моей работе над отцовской шевелюрой. Папа вздохнул, перевернул страницу и продолжил изучение колонок объявлений.

В каждое следующее воскресенье удаление седых волос занимало больше времени, чем в предыдущее. Я уверен, что папа тоже это заметил, но мужественно шутил, что все дело в лени, мешающей мне работать быстро. Перси всегда освобождали от этого занятия. А если я высказывал недовольство, то ответ был: учеба твоего брата в колледже гораздо важнее.

Папа рассчитывал на мои четырнадцатилетние пальцы в деле выкорчевывания символов смертности, которых с каждой новой неделей становилось все больше и больше. Работа была малоприятная, потому что приходилось расчесывать напомаженные накануне жирные волосы, выбирая среди них седые и те, что только начинали седеть, – наполовину черные, наполовину седые, отчего они почему-то казались мне еще противнее. Всегда было трудно решить, выдрать их или оставить расти до следующего воскресенья, когда седина доберется до кончиков.

Воскресный номер «Таймс оф Индия» вышел с приложением, где были напечатаны комиксы «Волшебник Мандрагора», «Фантом» и «Мэгги и Джиггс» из «Воспитания отца». Тусклую желтоватую скатерть оживляли яркие картинки комиксов, словно специально раскрашенные к воскресному дню. Полиэтиленовая скатерть имела затхлый, плесневелый запах. Ее невозможно было хорошо отмыть из-за выбитого на ее поверхности цветочного рисунка. В бороздках-завитушках вечно застревала грязь.

Папа поднял руку и почесал голову. Его «а-а-а-а» меня удивило. Он всегда учил меня быть выносливым. Однажды утром, когда мы вернулись домой после крикета, он сказал маме и мамай-джи[108]: «Сегодня мой сын вел себя храбро, прямо как я. К границе летел мяч, посланный точь-в-точь как ядро из пушки, и он остановил его одной лишь ногой». Именно так он и сказал. Блестящий красный мяч, яростно рассекающий воздух, и отчетливый треск – по крайней мере, мне он показался вполне отчетливым – вызвали такую адскую боль, что у меня на глаза навернулись слезы. Папа захлопал и сказал: «Хорошо приняли мяч, сэр, хорошо». Поэтому я подождал, пока на меня перестанут обращать внимание, и только тогда потер ушибленную ногу. Жаль, что Перси перестал интересоваться крикетом, было бы здорово, если бы это случилось при нем. А вот на моего лучшего друга Вирафа из корпуса «А» я произвел большое впечатление. Но все это случилось давно, сейчас папа больше не берет нас играть в крикет воскресным утром.

Я остановился. Но папа этого на заметил, потому что обнаружил среди объявлений что-то интересное. Поворачивая пинцет под разным углом, я направлял солнечный свет на различные точки календаря «Радио Мерфи»: на края картинки, замусоленной и скрученной, на потертую тесемку петли такого же ржавого цвета, что и ржавый гвоздь, на котором она висела, на старую скобу, удерживающую двенадцать тоненьких полосок бумаги – перфорированный остаток месяцев, оторванных более десяти лет назад, когда их дни и недели ушли в прошлое. Улыбка младенца, приложившего к подбородку пальчик, – вот все, что сохранилось от тех лет. «Какая невинная и радостная улыбка!» – говорили мама и папа. Сейчас этот ребенок, наверное, одного возраста со мной. Разбитый участок осыпающейся стены, который пытались прикрыть календарем, вылезал из-под младенца, образуя вокруг него нечто вроде темного изломанного нимба. Картинка с каждым днем становилась все более странной, потому что от стены отваливалась штукатурка, а края картинки загибались и лохматились все больше.

Другие календари в комнате выполняли ту же задачу маскировки: небоскреб Цементной корпорации, женщина с длинными черными волосами в полотенце от компании «Спасительное мыло», парсийский календарь без картинок, но зато с английскими и парсийскими названиями месяцев, а также роз[109] у каждой даты на языке гуджарати, что было необходимо маме и мамай-джи для чтения соответствующей молитвы. Все календари уже давно пережили отведенный им промежуток времени из мира месяцев и лет, но все еще прикрывали собой нарушенные обещания домоуправления Фирозша-Баг.

– Да, вот оно, – сказал отец, постучав пальцем по газете. – Дай-ка мне ножницы.