Истории Фирозша-Баг

Лицо отца излучало любовь. Мне вдруг захотелось его обнять, но мы так никогда не делали, разве что в дни рождения, и, чтобы избавиться от этого чувства, я отвернулся и сам себе сказал, что он так говорит, только чтобы сделать мне приятное, потому что ждет, что я буду дальше выдергивать его седые волосы. К счастью, к отцу вновь вернулось веселое, оптимистическое настроение.

– Не исключено, что мы позволим себе и холодильник, тогда не придется ходить наверх к той тетке. Никаких обязательств, никаких одолжений. И тебе не надо будет убивать ее крыс.

Папа ждал, что мы присоединимся к его мечтаниям. Сочувствуя ему, я надеялся, что присоединится хотя бы мама. Мне самому не очень-то хотелось призывать на помощь свой энтузиазм.

Но мама резко ответила:

– Все твои идеи из разряда шейкх-чилли[116], они опять улетают в облака. Когда много планируешь, ничего не получается. Пусть все остается в руках божьих.

Папа опешил. Собрав всю горечь, он ответил ударом на удар:

– Думаешь, я никогда не найду работу получше? Я всем вам покажу!

Он бросил кусок тоста на тарелку и откинулся на спинку стула. Но быстро остыл и, превратив все в шутку, снова потянулся к газете:

– Что ж, придется вас однажды удивить: возьму и выброшу все керосинки.

Мне керосинки нравились, как и внушительного вида металлическая бочка на пятнадцать галлонов[117] для их заполнения. В «Критерионе» было небольшое круглое стеклянное окошко в углу его черного основания, и я частенько заглядывал в его сумрачные глубины, наблюдая, как поднимается уровень керосина, когда его наливают через воронку. Там внутри было очень темно, холодно и таинственно, затем керосин, плескаясь, поднимался, и его поверхность переливалась под лампочкой. Смотреть внутрь керосинки было то же самое, что лежать ночью жарким летом на пляже Чаупатти и глядеть на звезды, как мы делали после ужина, ожидая, когда поднимется легкий ветерок и охладит стены дома, за весь день пропеченные солнцем. Когда керосинку зажигали в темной кухне, нежное оранжевое свечение из-за маленькой слюдяной дверцы напоминало мне отсветы из афаргана в храме огня, когда огонь в нем горел неярко, потому что прихожане положили на серебряный тхали[118]слишком мало сандалового дерева, ведь в основном люди приходили в храм только по праздникам. Хорош был и примус. Закачанный в него керосин, горячий и шумный, выходил под давлением, загорался и превращался в острые языки голубого пламени. Примус разжигал только отец. Ежегодно многие женщины погибали у себя на кухнях из-за взрывов, и папа говорил, что, хотя многие взрывы не были несчастными случаями, особенно когда их причиной оказывалось хорошее приданое жены, примус все равно опасен, если с ним неправильно обращаться.

Мама вернулась на кухню. Меня запах керосина не беспокоил, и я съел несколько тостов, пытаясь представить себе кухню не с керосинками, а с пузатыми газовыми баллонами красного цвета, спрятанными под столом. Я видел такие в витринах, и мне они показались уродливыми. Но мы к ним привыкнем, как и ко всему остальному. Иногда вечером я стоял на веранде и смотрел на звезды. Но это совсем не то же самое, что оказаться на пляже Чаупатти и тихо лежать на песке, когда в темноте слышен лишь шум волн. Каждую субботу вечером я следил, чтобы керосинки были заполнены топливом, потому что мама очень рано готовила нам с папой завтрак. Молоко и хлеб привозили еще в предрассветные часы, но чайник уже кипел, а мы с ребятами из Фирозша-Баг собирались на игру в крикет.

Мы всегда выходили в семь часов. Остальные жильцы только начинали просыпаться. На первом этаже Нариман Хансотия принимался раскладывать на парапете веранды свою бритву, кисточку для бритья и зеркальце. Зеркальце он ставил между двух чашек, из которых шел пар, – одной с кипятком и другой с чаем. И нам всегда было интересно, не перепутает ли он чашки, когда захочет намочить кисточку. Старая дева Техмина, все ждущая, когда созреют ее катаракты, возносила молитвы, повернувшись лицом к восходящему солнцу, приподняв накидку и перекинув ее через левое плечо. Из-под накидки желтела нижняя юбка, а Техмина развязывала и завязывала на талии свой толстый, как веревка, кушти. Качравали подметала площадку и переходила от двери к двери с метлой и корзиной, убирая вчерашний мусор. Если ей случалось оказаться на линии прямой видимости Техмины, все ребята здорово веселились, потому что Техмина, хоть из-за катаракт и подслеповатая, всегда замечала качравали и изливала на нее поток ругательств куда более грязных, чем мусор у той в корзине. Ибо качравали совершила неописуемый грех, пройдя перед ней и тем самым замарав молитвы и уменьшив их силу.