Истории Фирозша-Баг

– Папа очень болен, – прошептал Вираф, когда мы проходили мимо комнаты больного. Я остановился и посмотрел. В комнате было темно. Запах болезни и лекарств напоминал приемную в медкабинете доктора Сидхвы. Отец Вирафа лежал в постели на спине, и в его нос была вставлена трубочка. Из правой руки торчала длинная игла, которая зловеще заблестела, когда в комнату упали солнечные лучи. Меня передернуло. Игла соединялась трубкой с большой бутылкой, которая в перевернутом виде висела на стойке из темного металла, возвышающейся над кроватью.

В столовой мама Вирафа тихо говорила соседкам: «…у него в груди стало хуже, когда вчера вечером он пришел домой. Сколько раз я ему говорила, что подниматься на четвертый этаж в твоем возрасте и с твоей комплекцией не так легко. Поднимись на один, отдохни несколько минут, потом иди дальше. Но он же не слушает, не хочет показывать, что ему трудно. И вот результат. Не знаю, что буду делать. Бедняжка Вираф, не испугался, когда доктор…»

Лежащее на спине округлое тело больного растеклось по кровати и стало казаться плоским, как будто оно никогда и не было особенно крупным. Я вспомнил, что назвал Вирафа нытиком, и весь запылал от стыда. Поклялся себе, что извинюсь. Мой папа был худой и жилистый, хотя у него, по словам мамы, намечался небольшой животик. Он бегал с нами, принимал мяч в крикете. А отец Вирафа, когда однажды привел нас на поле, просто сидел на траве. Он дышал громко и хрипло, немного приоткрыв рот, напоминая храпящего во сне человека, только его дыхание было неровное и говорило о боли. Я заметил, что у него на лбу морщины, как у папы, правда папины были не такие глубокие.

Сквозь хриплое дыхание пробился голос матери Вирафа:

– …поменяться с кем-нибудь на первом этаже, но и тут нет. Говорит, я не поменяю свой рай на четвертом этаже на запахи и шум в квартире на первом. Здесь не поспоришь. К нам наверх не доходит даже дребезжание и грохот автобуса BEST. Но зачем нужен рай, если у тебя не хватает здоровья им наслаждаться? Теперь врач сказал, что нужна интенсивная терапия, но в парсийской больнице нет мест. Лучше оставаться здесь, чем ложиться в другие больницы, только вот…

Не отрывая глаз от каменно-серого лица больного, я попятился и незамеченный вышел из комнаты. Коридор был пуст. Вираф ждал меня в дальней комнате с коробками игр «Лудо» и «Змеи и лестницы». Но я проскользнул через веранду и спустился вниз, ничего ему не сказав.

Площадка вся купалась в солнечном свете, пока я брел до другого ее конца. По дороге я прошел мимо трех белых колышков, когда-то нарисованных нами на черном камне стены. Линии были тонкие, едва различимые, затерявшиеся среди более поздних рисунков и брошенных игр в крестики-нолики.

Мама возилась на кухне, я слышал, как шумит примус. Мамай-джи в темных очках, придававших ей зловещий вид, сидела у окна веранды, и солнечный свет отражался от толстых черных линз с кожаными шорами по бокам. После удаления катаракты врач сказал ей носить их несколько месяцев.

Папа за обеденным столом все еще читал «Таймс». В тусклом свете электрической лампочки я видел невинную и радостную улыбку «Мерфи беби». Я подумал: интересно, каким он стал сейчас. Когда мне было два года, проводился конкурс на лучшего «Мерфи беби» и родители говорили, что моя фотография, посланная туда, должна была выиграть. Они утверждали, что тогда улыбка у меня была такая же невинная и радостная. А может, и еще лучше.

Пинцет лежал на столе. Я его взял. Он безжалостно заблестел, в точности как длинная игла в руке отца Вирафа. Я вздрогнул, и, звякнув об стол, пинцет упал.

Папа вопросительно посмотрел на меня. Его волосы оставались такие же растрепанные, как когда я ушел, и я ждал, что он попросит меня продолжить. Сам я предложить свою помощь не мог. Это было выше моих сил, но мне ужасно хотелось, чтобы он попросил. Незаметно краешком глаза я посмотрел на его лицо. Морщины у него на лбу явственно обозначились, как и щетина с проседью, которая к этому часу должна была бы уже исчезнуть, смытая в трубу канализации после бритья. Я поклялся себе, что больше никогда не стану отказывать ему в помощи, вырву все до единого седые волоски, стоит только ему попросить. Я буду внимательно, как никогда раньше, действовать пинцетом, словно от результата зависят все наши жизни, да, я буду это делать каждое воскресенье без исключения, и неважно, сколько времени мне потребуется.

Папа отложил газету и снял очки. Потер глаза и пошел в ванную. Каким он выглядел усталым, как опустились его плечи! В его походке уже не было прежней уверенности, а я раньше ничего такого не замечал. Он не заговорил со мной, хотя я очень сильно об этом молился. У меня внутри возникла какая-то тяжесть, я попробовал сглотнуть, чтобы растворить ее в слюне, но мне и глотать стало трудно, тяжесть застряла где-то в горле.