Истории Фирозша-Баг

Кашмире, сидевшей по другую сторону запертой двери, показалось, что Хуршидбай наконец вошла в ту стадию помешательства, которой она так опасалась, и Кашмира забеспокоилась. Обычно Хуршидбай поддавалась уговорам Ардашира, который тихим голосом призывал ее проявить разумность. Кашмира не раз слышала, как он разговаривал с женой спокойно и нежно, и от этого у Кашмиры вставал комок в горле.

C тех пор как четыре недели назад Хуршидбай придумала свой план, Ардашир каждый день пытался ее переубедить. В первое же утро, почувствовав вкус победы после судебного разбирательства, поначалу грозившего им выселением, она проснулась и сказала, что ночью Пестон-джи сделал ей подарок. Посвистывая красным клювиком и хлопая ярко-зелеными крыльями – рассказывала она про свой сон, – он объяснил ей, как проучить живущих в соседней комнате, чтоб они на всю жизнь запомнили. Ардашир умолял ее ничего не делать, хотя сорок лет брака должны были научить его понимать бессмысленность подобных попыток. Когда Хуршид охватывала решимость бороться и мстить, ее ничто не останавливало.

Теперь, после того как она швырнула эту пакость, Ардашир уже был не в силах наблюдать за происходящим. И он отвернулся от двери – прочь, прочь от ее безумного, омерзительного поведения. Ломая руки, он снова и снова упорно проговаривал одними губами слова своей мольбы: «Дада Ормузд, прости ее». Он в отчаянии мерил шагами комнату, иногда останавливаясь, чтобы в очередной раз поправить стоящие на полке фотографии в рамочках. Что ему было делать? Он не мог усомниться в выдаваемых во сне указаниях Пестон-джи, не обидев при этом свою дорогую Хотти. Нет, только не это. Да и вообще, кто может сказать, что такое сны, ведь даже ученые до сих пор слишком мало знают о вселенной и ее тайных силах.

Он подвинул стул, как будто собирался сесть, но потом снова зашагал по комнате. То и дело трогал свою лысину, перебирал пряди волос по краям и пытался поправить на носу и без того плотно сидевшие очки.

Хуршидбай укротила свою резвость и вошла в комнату, когда позади нее опускались на пол последние обрывки «Индиан экспресс». Ардашир взял ее за руку и прошептал: «Хотти, жизнь моя, что ты наделала, что ты швырнула в их дверь! Когда-нибудь нам предстоит отвечать перед Всевышним. Это должно прекратиться, прежде чем…»

Она высвободила руку и подошла к пустой клетке попугая. Несколько мгновений она простояла перед ней, сложив замком руки у самой груди и закрыв глаза, потом повернулась к Ардаширу.

– Это они все начали, так почему мы должны останавливаться? Полгода судов, адвокатов и прочей белиберды. Повестки о выселении! Ха! Он мне вручает повестки о выселении! При галстуке и в пиджаке, хочет быть как сахиб[123]. Все «доброе утро» да «добрый вечер», думает, он лучше меня. – Ее злость на секунду исчезла, когда она вдруг спросила умоляющим голосом: – Я ведь такой раньше не была, правда?

– Но, Хотти, жизнь моя, что… что ты швырнула им в дверь! И ведь ты знаешь, что это их квартира и они имеют право…

– Право на что? Выставить нас на улицу? А у нас, выходит, прав нет? Прав наконец иметь крышу над головой, есть маленькие дар-ротели[124] и закончить свои дни в мире и спокойствии? Ни у кого не получится разодрать меня в клочья, так и знайте!

– Но мы съедем, как только освободится другая квартира. Скажи им, они хорошие люди.

– У тебя все на свете – хорошие люди.

От ее жеста, охватывающего все человечество, снова зазвенели браслеты. Она сдвинула их к локтям.

– Другая квартира пока не готова. Может, никогда и не будет. В жизни нет ничего определенного. Только рождение, брак и смерть, как говорила моя бедная мамочка. Ты хочешь в нашем возрасте снова идти просить жилье в дхармашале[125]?

– Но эта гадость… то, что ты бросила…

– Это, то – заладил! Прямо весь трясешься в своей пижаме! Нет чтобы помочь! Но если бы Он не хотел, чтобы я их кинула, почему они лежали на мостовой перед агьяри? И почему Он внушил мне эту мысль? Не так-то легко…

Ардашир больше не слушал. Он не обращал внимания на упреки Хуршидбай. Ее беспокоила неопределенность, вот и все. Впрочем, он уже далеко ушел от их жилища и кормил голубей, собравшихся на широких мостовых пляжа Чаупатти. Он подзывал их: «Гули-гули», а птицы танцевали вокруг него и клевали с рук. Накатывающий прилив звучал непрерывным басом, образуя фон беспорядочному хлопанью их легких крыльев.