Истории мёртвой зимы

Машина снова вильнула вбок и припарковалась у квадратного здания с массивными белыми колоннами. Валя осторожно вышла из автомобиля. Свежий пушистый снег скрипел под тонкими подошвами её лаковых туфель. Молодой человек, не застёгивая, набросил на себя кожаный плащ, аккуратно закрыл дверь, придирчиво осмотрел капот, обтерев платком кроваво-красный значок «ЗИМ». Стараясь не поскользнуться, девушка взяла своего спутника под руку, и оба поднялись по мраморной лестнице.

Внутри уже было много людей. Пока Костя замешкался в гардеробе с пальто девушки, Валя вошла в банкетный зал, выискивая знакомые лица. На небольшой сцене негромко играл джаз-банд. Солист с бархатным голосом, но на довольно ломаном английском, заунывно выводил «Too many tears… Too many years…» так, что сами Берт Амброз и Гарри Уоррен, вероятно, заплакали бы… Рядом танцевало пять или шесть пар. Одна — особенно яркая и стиляжная. Пройдясь по ним оценивающим взглядом, Валя презрительно хмыкнула и, наконец, за одним из столиков увидела Анатолия. Он занял столик у стены и, улыбаясь, поглядывал на танцующих и периодически отпивал вино из широкого коньячного бокала.

— Кого я вижу! Валентайн! — воскликнул он, как только завидел девушку и сразу же, привстав, чмокнул её в щёку. — А где же твой немёртвый ухо… ухажёр? Где наш тёмный вождь?

— Кажется, на входе его заболтали старички из политбюро…

— Чёрт! Как давно мы не виделись? Лет пять?

— Три года, — поправила девушка, присаживаясь напротив.

— Точно! — Толян кивнул и снова пригубил из бокала, хотя был уже порядком пьян. — Три года… А какая к чёрту разница? Я чувствую, что знал тебя всю свою жизнь!

— Я тоже соскучилась, — улыбнулась Валентина. — Как ты в целом?

— Как видишь! Вот только боюсь сопьюсь из-за этих перелётов на дирижаблях. А без этого у меня начинается морская болезнь… Или воздушная, — парень усмехнулся. — Приходится пить.

— И как сейчас там? — спросила девушка, понижая голос и с интересом разглядывая клетчатый пиджак приятеля.

— Там?! — Толян хрюкнул, расплывшись в перекосившей лицо улыбке. — Да сейчас везде, как здесь!

— Правда?

— Как там говорил наш гигант мысли? Теория де Бройля всесильна, потому что она верна.

— Боже мой… — еле слышно прошептала Валя.

— Боже… — Толян долил себе в бокал остатки вина из бутылки и тоже перешёл на зловещий шёпот. — Забудь о господе, деточка. Что он мог? Превратить воду в вино? А как насчёт крови? Что там ещё? Воскресение? Скоро воскреснут все! Ну, и зачем он теперь нам?

Только сейчас Валя заметила, что под сбившимся на сторону широким оранжевым галстуком на груди Анатолия виднеются три пулевых отверстия.

— Что это? В тебя стреляли?

— Что? — не сразу понял окончательно набравшийся парень. — Ах, это… Это я сам. Сегодня. С утра. Только рубашку испортил, — в его голосе послышалась какая-то обречённость. — Ну, ничего… Главное, наша лёгкая промышленность делает прекрасные рубашки.

Внезапно он подскочил и, картинно раскидывая руками в стороны, вскричал так, что заставил сидящих за соседними столиками обернуться: «Наше дело правое… Мы победили! Революция свершилась, товарищи!»

…и дверь впотьмах привычную толкнул…

…и дверь впотьмах привычную толкнул,

а там и свет чужой, и странный гул -

куда я? где? — и с дикою догадкой

застолье оглядел невдалеке,

попятился — и щелкнуло в замке.

И вот стою. И ручка под лопаткой.

А рядом шум, и гости за столом.

И подошел отец, сказал: — Пойдем.

Сюда, куда пришел, не опоздаешь.

Здесь все свои. — И место указал.

— Но ты же умер! — я ему сказал.

А он: — Не говори, чего не знаешь.

Он сел, и я окинул стол с вином,

где круглый лук сочился в заливном

и маслянился мозговой горошек,

и мысль пронзила: это скорбный сход,

когда я увидал блины и мед

и холодец из поросячьих ножек.

Они сидели как одна семья,

в одних летах отцы и сыновья,

и я узнал их, внове узнавая,

и вздрогнул, и стакан застыл в руке:

я мать свою увидел в уголке,

она мне улыбнулась как живая.

В углу, с железной миской, как всегда,

она сидела, странно молода,

и улыбалась про себя, но пятна

в подглазьях проступали все ясней,

как будто жить грозило ей — а ей

так не хотелось уходить обратно.

И я сказал: — Не ты со мной сейчас,

не вы со мной, но помысел о вас.

Но я приду — и ты, отец, вернешься

под этот свет, и ты вернешься, мать!

— Не говори, чего не можешь знать,-

услышал я, — узнаешь — содрогнешься.

И встали все, подняв на посошок.

И я хотел подняться, но не мог.

Хотел, хотел — но двери распахнулись,

как в лифте, распахнулись и сошлись,

и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,

быстрей, быстрей — и слезы навернулись.

И всех как смыло. Всех до одного.

Глаза поднял — а рядом никого,

ни матери с отцом, ни поминанья,

лишь я один, да жизнь моя при мне,

да острый холодок на самом дне -

сознанье смерти или смерть сознанья.

И прожитому я подвел черту,

жизнь разделив на эту и на ту,

и полужизни опыт подытожил:

та жизнь была беспечна и легка,

легка, беспечна, молода, горька,

а этой жизни я еще не прожил.

Олег Чухонцев

Первыми сдохнут хипстеры. Часть 2

Глава 20. Пётр Петрович