Истории молодого математика

К тому времени я существенно приблизился к мечте стать математиком-профессионалом. Просматривая список своих (порядка тридцати) работ за 1959–1968 годы, снова переживаю эмоции, сопровождавшие появление каждой из них[171]. В большинстве статей того периода я – единственный автор, поскольку они содержат результаты двух диссертаций, куда включать совместные работы не поощрялось. (В дальнейшем администраторы ВАК дошли до того, что обязали диссертанта представлять справки от соавторов с указанием процента их вклада. Как в банке!)

Но вот в списке – стопятидесятистраничная ротапринтная книжка, написанная вместе со старым другом Юрой Бураго. В первой ее части решена проблема теории потенциала, поставленная в 1953 году Ф. Риссом и Б. Секефальви-Надем, а во второй, вспомогательной, получены нетривиальные результаты в новой тогда теории функций, производные которых суть меры[172].

Среди статей 1967–68 годов вижу три – по теории аппроксимации аналитическими и гармоническими функциями, выполненные с новым в те годы другом Виктором Петровичем Хавиным (так, по имени-отчеству, я называл его в студенческое время, поскольку он – на пять лет старше меня. Когда же мы начали работать вместе, формальное обращение и вежливое «Вы» по его инициативе исчезли[173].) Чуть позже, но уже в мои «зрелые» годы, появились наши с Витей совместные статьи о задаче Коши для гармонических функций[174] и о «нелинейной теории потенциала»[175].

Совместная книжка с Ю. Д. Бураго

С В. П. Хавиным в 1980 г.

Дружба и математическое сотрудничество с замечательными людьми и математиками Юрием Бураго и Виктором Хавиным – это радость, подаренная мне судьбой в дни молодости и безоблачно продолжающаяся по сей день.

Сколько было ракет средней дальности?

О первых полученных мной в течение работы в НИИММ отказах в зарубежных поездках я рассказал в разделе «О непоездках заграницу». Почему бы не описать и последний случай такого рода в моей университетской жизни? В 1985 году я был приглашен в Варшаву Богданом Боярским, директором Института Математики Польской Академии Наук и моим теперешним другом, для чтения лекций в Международном Банаховском Центре. Зная, что я невыездной, Богдан попросил о поддержке самого академика Н. Н. Боголюбова, директора МИАН СССР[176] в 1983–1989 годах. Тот написал письмо ректору ЛГУ, но даже оно не помогло. Не пустили, потому что не прошел «идеологическую комиссию ЛГУ». Я позорно не знал, сколько у нас ракет средней дальности установлено в Европейской части СССР: «Число было опубликовано в открытой печати, а Вы что же? Газет не читаете?»

Письмо Н. Н. Боголюбова ректору ЛГУ

Вскоре после этого издевательства я из Университета ушел.

– Неужели последняя соломинка сломала шею верблюду? – спросите вы.

– Только отчасти, – отвечу я. – Были и другие причины.

Под колпаком?

Кто-то, по-видимому, оклеветал Владимира М., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под наблюдение органов КГБ[177]. А узнал я об этом случайно, благодаря следующему стечению обстоятельств.

Перед самым моим тридцатилетием шла интенсивная подготовка к празднованию 150-летия Университета, в которой, естественно, участвовал и матмех, выделивший одну из аудиторий для демонстрации своей истории и достижений. Ответственным за юбилейную выставку назначили молодого астрофизика Севу Иванова[178], который, закончив работу, должен был получить одобрение члена партбюро А. И. Буравцева[179]. Должен был, но получил не сразу, потому что бдительное око обнаружило на стене аудитории некую Доску Почета.

– Уберите, – приказал Буравцев.

А дело было в том, что на доске бронзовыми буквами были обозначены фамилии лауреатов ежегодной премии Ленинградского Математического Общества «Молодому математику», и первым стоял В. Г. Мазья, получивший эту премию, как вы, возможно, помните, в 1962 году.

Сева Иванов удивился. «Почему?» – спросил он. «Нельзя, – объяснил Буравцев. – Мазья – под наблюдением КГБ.»

Через некоторое время Сева передал эту информацию Юре Бураго, а тот предупредил меня.

Я был… (привожу дословно выдержку из первой главы «Процесса» Кафки) «конечно, очень удивлен, но когда проживешь тридцать лет на свете, да еще если пришлось самому пробиваться в жизни, как приходилось мне, то поневоле привыкаешь ко всяким неожиданностям и не принимаешь их близко к сердцу».

Вот так и началось «кафкианское» существование Владимира Мазья на матмехе. Впрочем, в отличие от судьбы Йозефа К., в моем случае конец истории не оказался трагическим.

До сих пор ума не приложу, чем я мог заинтересовать органы, поскольку ни «антисоветчиком», ни «сионистом», ни «агентом иностранной разведки» не был. Занимался только теоремами, и меня, как и в студенческие годы, никто калачом не заманил бы тратить время на что-то постороннее. Да и был ли я под надзором?