Истории от первого лица (Повести. Рассказы)

И я живо представила себе его остроносое лицо, и мне стало чуточку легче на душе, все-таки на «Мосфильме» есть некто, один-разъединый человек, который меня помнит и знает.

— Хорошо, что ты позвонила, — сказал Арсюша. — Хочешь посниматься?

— Еще бы! — ответила я.

— Приезжай, — сказал Арсюша. — Прямо завтра, с утра.

И опять я не спала всю ночь, опять строила воздушные замки, один другого упоительней и прекрасней. И опять мне представлялся режиссер, который, едва лишь увидит меня, сразу же скажет:

— Это она! Это то, что нам нужно!

Одним словом, меня одолевали те самые юношеские мечты, которых человеку свойственно стыдиться и прятать в глубине недр памяти…

На этот раз ассистентом режиссера оказалась молодая, шустрая дама, одетая очень ярко и броско, в красном длинном жакете и серых брюках с бахромой вдоль шва на бедрах, она мельком глянула на меня и приказала:

— Наденьте ситцевое платье и платочек, будете ворошить сено…

В костюмерной мне дали платье, сшитое будто бы специально на меня, я надела белый в синюю точку платочек на голову, взяла грабли и отправилась в павильон. Там на полу было накидано сено, и я ворошила граблями сено вплоть до самого вечера.

Не знаю, в каких массовках я продолжала бы еще участвовать, если бы не одна встреча.

Это было спустя несколько дней, к вечеру, когда погасили юпитеры и съемки закончились.

Я пошла в костюмерную сдать платье и грабли, руки мои болели, глаза слезились. Шутка ли, день-деньской с небольшими перерывами грести сено при слепящем свете огромных юпитеров…

Когда я шла к проходной, меня догнала какая-то женщина.

— Простите, — спросила она. — Нет ли у вас случайно сигареты?

— Нет, — ответила я. — Не курю.

— Жаль, — сказала она. — Собственно, жаль для меня, я-то курю, а для вас то, что вы не курите, очень хорошо!

Мы вместе вышли из проходной. Она сказала:

— Я за вами давеча наблюдала. Вы на редкость старательная.

Мне почудилась насмешка в ее голосе. Я почувствовала, что краснею от досады.

— Когда же это вы за мной наблюдали? — спросила я не без раздражения.

— Да мы же с вами в одной массовке участвуем, — ответила она. — Вы гребли сено, а я сидела поодаль, возле сенокосилки, там, справа, лузгала семечки. Не помните меня?

— Нет, не помню, — сказала я.

— Немудрено, столько статистов нагнали, что вряд ли всех запомнишь.

Она улыбнулась.

— А я все лузгала и лузгала семечки, поверите, язык заболел, столько я этой гадости налузгала.

Губы ее были намазаны ярко-вишневой помадой, сильно подведенные глаза блестели. На вид ей, по-моему, было никак не меньше сорока пяти лет, а может быть, даже больше.

Она сказала:

— Меня зовут Елена Вадимовна, а вас как?

— Алла, — сказала я. — Алла Ивановна.

— Надеюсь, можно без отчества, — заметила Елена Вадимовна. — И без «вы», верно?

— Верно, — разрешила я. — Как хотите.

— Тем более что ты еще такая молоденькая…

Елена Вадимовна купила в киоске пачку сигарет, и пока мы шли с нею, она курила одну сигарету за другой, мне думается, что за час она искурила наверняка половину пачки.

Движения у нее были быстрые, нервные, лицо, несмотря на щедрую косметику, казалось изможденным, и только улыбка молодила ее, потому что была открытой и немного, как мне думалось, наивной.

Мы шли по набережной Москвы-реки, был тихий вечер, не хотелось садиться в душный троллейбус.

— А тебе, должно быть, не терпится поскорее стать кинодивой, — вдруг произнесла Елена Вадимовна.

Я удивленно взглянула на нее, однако нашла в себе силы возразить внешне абсолютно невозмутимо:

— Да нет, что вы?

— И не говори, и слушать не хочу, — сказала она, закуривая новую сигарету. — Я же тебя, детка, что называется, насквозь вижу!

Она глубоко затянулась.

— Давай постоим вот здесь, поглядим на Москву-реку.

Мы стали возле парапета. Внизу под нами текли воды Москвы-реки. Время от времени проплывали лодки, в них сидели веселые гребцы, даже издали было видно, какие у них смуглые, загорелые лица и руки. Мне вспомнились слова песни, которую, по словам папы, пели студенты в прошлые времена:

Быстры, как волны, дни нашей жизни…

«И в самом деле, — подумала я. — Дни — это волны, одна волна набегает на другую и скрывается навеки, так вот и дни, прошел день, исчез в вечности, за ним другой, пятый, тысячный, и все они скрываются навеки, и уже не вернуть их никогда, ни за что…»

Наверно, недаром папа считал, что я склонна к философским размышлениям, ничего не дающим ни уму, ни сердцу. Да, наверное, так оно и есть…

Мои мысли прервал голос Елены Вадимовны:

— Я ведь тоже была такая, как ты.

— Какая же? — спросила я.

— Такая же, — снова повторила она. — Мечтала о славе, о популярности, о том, чтобы стать знаменитой артисткой, чтобы меня узнавали на улице и писали обо мне в прессе…

— А я вовсе не думаю о славе, — сказала я.

Она засмеялась.

— Расскажите вы ей, цветы мои! Меня не обманешь, все вы, девочки, которые столь прилежно ездят в этакую даль, мечтаете лишь об одном, все вы одолеваемы одной, но пламенною страстью…

Она бросила недокуренную сигарету в реку.