Истории от разных полушарий мозга. Жизнь в нейронауке

Мы начали рассказывать друг другу истории: я – про случаи из клиники, он – про новые стратегии экспериментов. Я поведал ему о пациентах с высоким вербальным интеллектом, неспособных решать простые задачи уровня средней школы. Он признался мне, что у психологов до сих пор нет ничего напоминающего теорию интеллекта или разума. Он настоял на том, чтобы мы продолжили собирать клинические случаи нарушений когнитивных процессов в надежде, что из этих странных и вроде бы разрозненных наблюдений сложится какая-то теория.

Как-то раз в начале 1980-х я взял его на свои обходы и показал разные интересные случаи, начиная от расстройств восприятия и заканчивая языковыми нарушениями. Он никогда раньше не видел ничего подобного и сказал, что пациенты с неврологическими заболеваниями – это ровно то, что искали многие психологи. Ведь психологи, отметил он, пытаются нащупать пределы возможностей мозга, заставляя студентов-второкурсников действовать в спешке либо показывая им быстро сменяющиеся картинки, чтобы испытуемые ошибались. В клинике же поврежденные структуры мозга совершали ошибки постоянно и без принуждения.

Один из пациентов, которых мы видели, был известным нью-йоркским управленцем, упавшим с лестницы. Отмечалось, что у него глобальная афазия, то есть он мало что понимал (если вообще понимал) из того, что ему говорили, и сам был почти не в состоянии разговаривать. Когда мы зашли к нему в палату, лаборанты готовили его к компьютерной томографии, так что мы с Джорджем составили им компанию. Лаборант попросил мистера К. лечь на каталку, на что тот ответил: “Да, сэр”. Когда пациента уложили и повезли по коридору в помещение с томографом, его спросили: “Все ли хорошо, вам комфортно?” Мистер К. ответил: “Да, сэр”. Когда его привезли в нужную комнату, лаборант переложил его с каталки в томограф и снова спросил, хорошо ли он себя чувствует. “Да, сэр”, – ответил мистер К. Процедуру провели, и пациента вернули в его палату. Лаборант, который был в курсе моих исследований, спросил меня, почему нам интересен этот случай, ведь с мистером К. как будто бы все в порядке. Я повернулся к пациенту и задал такой вопрос: “Мистер К., вы король Таиланда?” И тот уверенным тоном ответствовал: “Да, сэр”. Джордж ухмыльнулся и заметил, что успех предприятия всегда зависит всего лишь от верно заданного вопроса.

Правда, не всегда все шло весело и гладко. Когда мы официально запустили свою программу, ряд известных нейробиологов и когнитивных психологов приехали сразу на целую неделю, чтобы присмотреться ко всему и обменяться идеями. Это мероприятие сопровождалось обязательными зваными ужинами, в которых принимали участие и другие ученые и неврологи. Смысл этих ужинов заключался в том, чтобы продолжить обсуждение основных тем в чуть менее формальной манере. Обычно они были приятными, даже воодушевляющими, но один ужин стал исключением. В приватной комнате в клубе Нью-Йоркского университета было около восьми гостей. Угостившись напитками, мы сели ужинать, как вдруг, прежде чем принесли суп, один из неврологов откашлялся и сказал: “Неврология оставила заметный отпечаток в истории изучения человеческого разума, но можете ли вы назвать хотя бы одну вещь, открытую психологами за последние сто лет?” Я не мог поверить своим ушам. Джордж продемонстрировал свой ответ на вопрос: отодвинул стул и вышел из комнаты. За этим последовал самый скучный и полный неловкости ужин десятилетия. Мы с Джорджем никогда не обсуждали тот случай, но он стал символом того, насколько тяжело будет выстроить новую область науки.

Размышляя по вечерам в баре Рокфеллеровского университета, как бы получше начать ее развивать, мы разговаривали обо всем – от синдрома игнорирования до неологизмов. Именно в один из тех вечеров, покидая бар на такси, мы придумали термин “когнитивная нейронаука”. То, что мы под ним имели в виду, постепенно выкристаллизовывалось. Мы уже понимали, что нейропсихология – не то, что нам нужно; мы не будем привязывать определенные когнитивные способности к различным участкам мозга. Интеллектуальные ограничения этой идеи представлялись нам самоочевидными, особенно с появлением новых методик визуализации активности мозга. Эти методики показывали, что повреждения, прежде считавшиеся ограниченными лишь непосредственно затронутой областью, наносили существенно больший ущерб соседним областям. Это размывало понимание того, за какие функции какие участки мозга отвечают.

В один из вечеров я спросил Джорджа: “А что вообще когнитивная наука хочет выяснить?” Он внимательно посмотрел на меня и сказал: “Дай мне время подумать”. На следующей неделе он собрал основополагающие идеи когнитивной нейронауки в длинном письме, которое я привожу в отредактированном виде в Приложении II.