История балета. Ангелы Аполлона

Как и в случае Театра балета, «Нью-Йорк Сити балле» начался с неправдоподобной встречи русского и американца. У его основателей Джорджа Баланчина и Линкольна Кирстейна (1907–1996) были очень разные предыстории. Баланчин, как мы знаем, имел за плечами опыт императорского православного Санкт-Петербурга и русской революции. А Кирстейн был родовитым евреем из Бостона. Как и Чейз, он привнес свое богатство, связи и невероятное упорство, и так же, как она, пришел в балет через русских и Дягилева: ребенком он видел выступления Павловой в Бостоне, а в начале 1920-х годов ходил на «Русский балет Дягилева» в Европе. На этом сходство с Чейз заканчивается. Кирстейн был намного более сложной личностью, и причины, по которым он связал себя с балетом и с Баланчиным, могут дать ответ на вопрос: «Почему балет, наконец, прижился в Америке?» – и принял ту форму, в которой мы его увидели в «Нью-Йорк Сити балле». Почему такой человек, как Кирстейн, – с гарвардским дипломом, состоятельный, с блистательным литературным умом и карт-бланш в любой профессии, – страстно привязался именно к классическому балету?

У Кирстейна не было никакого театрального опыта. Его дед, немецкий еврей, был шлифовщиком оптических линз из Йены, эмигрировавшим после революций 1848 года, а отец сумел добиться положения, равно как и состояния, став партнером модного универсального магазина Filene’s в Бостоне. Семья интересовалась культурой и активно участвовала в благотворительных акциях города. Отец Кирстейна был президентом и попечителем Бостонской общественной библиотеки, вместе с женой много читал и посещал балет, оперу и концерты. Кроме того, они были англофилами, и в молодости Кирстейн проводил много времени в Лондоне, где общался с членами Блумсберийского кружка (именно Кейнс познакомил его с работами Гогена и Сезанна) и ходил смотреть балет. Позднее, учась в Гарварде, Кирстейн стал еще больше участвовать в культурной жизни: он выступил учредителем и редактором известного литературного журнала The Hound and Horn и был активнейшим членом Гарвардского общества современного искусства – предвестником нью-йоркского Музея современного искусства.

Несмотря на все свои впечатляющие достижения, Кирстейн был натурой беспокойной и неуравновешенной. Будучи огромного роста – выше 190 см, он был физически неловким, даже неуклюжим, и очень застенчивым: на фотографиях видно, с каким трудом ему давалось позирование; с возрастом он стал горбиться, глядеть исподлобья и вообще превратился в замкнутого человека. По своему происхождению и образованию Кирстейн принадлежал к общественной элите и держался в этих кругах как абсолютно «свой»; но он был слишком евреем и слишком интровертом, чтобы по-настоящему сблизиться с гарвардскими выпускниками или с нью-йоркским высшим обществом БАСП («Белые англосаксонские протестанты»), – но в то же время недостаточно евреем, чтобы вписаться в старомодное, граждански активное окружение его отца. Ко всему прочему он был гомосексуалистом (хотя любил и женщин и даже женился на одной из них) и был подвержен депрессиям и психическим расстройствам.

Все перечисленное выше в сочетании с сильными, но не сформулированными амбициями мешало Кирстейну где-то осесть. Он путешествовал, разыскал армянского мистика Г. И. Гурджиева, чьи сакральные танцы и сексуально-окрашенные ритуалы «пробуждения» привлекали не только Кирстейна, но и других в литературных кругах, а Кирстейну давали возможность вырваться из выхолощенных традиций его собственного прошлого. В начале 1930-х годов, все еще не уверенный, что предпринять или куда податься, он переехал в Нью-Йорк и окунулся в богемную жизнь тамошних литературных и художественных кругов: вечеринки на всю ночь, блуждания по Гарлему и гомосексуальным притонам в беднейших районах, страстные, но недолговечные романы. Он хотел стать художником – какое-то время брал уроки живописи – и одновременно подумывал посвятить себя балету, но у него был жесткий, аналитический склад ума, больше подходивший для критика, и он с горечью сознавал, что совершенно не годится для занятий, которыми восхищался больше всего на свете.