История балета. Ангелы Аполлона

Эти отличия свидетельствовали не только об индивидуальном подходе. Когда занавес поднимался на спектаклях Баланчина, зритель не видел балета: он присутствовал при том, как группа танцовщиков проживала свою жизнь, продираясь через лабиринт надежд, ошибок, сожалений, мгновенных выборов и их последствий. Картина была живой и непредсказуемой. На репетициях разучивался основной рисунок и обозначались границы, но когда поднимался занавес, сложность танца устанавливали сами артисты. Некоторые были интереснее других, поэтому от исполнителей зависело очень многое. Баланчин создавал балеты так, чтобы танцовщики могли в них жить, и когда все состыковывалось, они дышали полной грудью.

А балеты Роббинса (особенно «Танцы на вечеринке» и подобные им) были плотно спаяны и отполированы, как прекрасно ограненные бриллианты: искусно сработанные миры под стеклянным колпаком. Лучшие из исполнителей Роббинса были точны, экспрессивны и лиричны; они умели передать драму своей сдержанностью, старанием и самоосмыслением; и они очень много трудились над тем, чтобы тщательно сработанный балет выглядел органичным и непринужденным – «как в жизни». Даже утонченная музыкальность Роббинса была гладкой, как мрамор, – там не было места для спонтанности. Его балеты – это ритуалы, берущие свою мощь в размышлении, преднамеренности и планировании, и Роббинс часто просил, чтобы ему давали долгие репетиционные периоды, чтобы он мог довести каждое движение до совершенства. Перед смертью он систематически снимал на пленку все, что мог, из своих произведений, словно не полагаясь на ненадежную память танцовщиков. Для него каждое па было на вес золота.

Однако верно и то, что в течение 1970-х и 1980-х годах, по его собственному утверждению, он проигрывал Баланчину и всему, что он определял как «высокие идеалы классического балета». Если ранние работы Роббинса были пропитаны социальным подтекстом и отличались дерзким смешением стилей, одним из которых был балет, то его поздние балеты, казалось, были устремлены к разреженному воздуху формального балетного рая. Даже его дневники и записки отражают его борьбу и неудовлетворенность: у него был совершенно литературный и драматический ум, и он заставлял себя делать выжимки историй и эмоций, которые вдохновляли его, чтобы потом выпарить их до состояния чистой лирической красивости. Балет – классический танец без сюжета – стал его страстной мечтой и платоническим идеалом. Он жаждал его.

Но любовные отношения Роббинса с балетом оказались сложными. Балет не был его родным языком в танце, и как бы свободно он им ни владел, он четко понимал, что его собственная формальная подготовка и понимание классицизма очень отставали от того, что было у Баланчина. Когда он вел класс в своей труппе, Роббинс весело говорил танцовщикам: «А сейчас мы сделаем шесть больших приседаний [grands pliés]… и восемь высоких подъемов ноги [grands battements]». «Мы все стараемся говорить на языке Баланчина, – писал он в дневнике в 1984 году, – но мы говорим с сильным акцентом, который дан нам от природы, и только Джордж умеет показать плавный, бесшовный поток естественной, родной речи… В NYCB я отстал и уснул, пытаясь больше полагаться на язык Британии»³⁰.

Кроме того, существовал болезненный еврейский вопрос. Об этом можно судить по заметкам Роббинса к балету «Пьеса о папе» – сначала он назвал его «Пьеса о евреях». Хореограф приступил к нему в 1975 году и продолжал периодически работать до начала 1990-х, но так никогда и не остался им доволен, и хотя эта работа все же пригодилась для творческой лаборатории, балет никогда не исполнялся публично. Как видно из заглавия, Роббинс пытался вернуться к своим еврейским корням (как будто он когда-либо их утрачивал!). Но это был не самый продуктивный способ: чувства гнева, вины и неуверенности, возможно, подогреваемые модной тогда политикой национальной идентификации и популярной психологией, завладели его воображением; в дневниках и заметках он жаловался, что хроническая депрессия и выматывающие его «ярость и недовольство» были отчасти следствием отчаянных попыток «стать американцем, и под американцем я подразумеваю белого протестанта англосаксонского происхождения»³¹.

Балет тоже играл во всем этом роль. В одной особенно откровенной записи в дневнике Роббинс задавался вопросом, была ли его тяга к балету как-то связана с желанием «сделать мое еврейство более “цивилизованным”».