История древнерусской литературы

Хотя с точки зрения стилистики в этих патриотических тирадах на «псевдодревнем» языке нет ничего нового и легко узнаваемы приемы традиционного византийско-славянского ораторского искусства, было бы неверно судить обо всем сочинении как о простом повторении или механической компиляции устаревших мотивов. Против Польши, величественно предававшейся идеалам гуманизма, носительницы литературы, вскормленной латинизмом и уже плодотворно окропленной возрожденческим настроем, старая Русь выдвигает фигуру священника, уверенного, что его святые слова, лишенные светского блеска, но пылающие библейской страстью, сумеют разбудить в славяно-христианском народе живые отклики.

Чтобы понять, каково значение таких текстов, как «Новая повесть о преславномъ Росийском царстве и великом государстве Московскомъ», которая может считаться символом духовного климата, мы не должны заниматься «абстрактным» чтением. Иначе говоря, судить о нем следует не исходя из нашей сегодняшнего эстетического восприятия, а как бы пробуждая в себе целую религиозную и художественную цивилизацию, которая могла реагировать только на стимулы подобного рода. Если это приведет нас к отрицательному суждению о Древней Руси, если мы станем называть ее «отсталой», «закрытой», «монотонной», это все равно не исказит перспективу истории литературы, которую мы характеризуем. В начале XVII в. в большом столкновении с католическим западом Московия сумела придать привлекательность ветхим формулам, что демонстрирует крепость литературной традиции, которая останется основополагающей и впоследствии, когда вся Русь претерпит глубокие изменения, включив собственный голос в современную культуру Европы.

Не позднее 1603 г. патриархом Иовом была написана «Повесть о честном житии благов^рнаго и благородного и христолюбивого государя и царя и великого князя Федора Ивановича всеа Русии», выражающая переход торжественной имперской риторики XVI в. в форму не менее изысканную и пышную, но уже задетую идеологическими кризисами. Царь Федор, сын Ивана Грозного, последний государь из рода Рюриковичей, обрисован в своем христианском благочестии на традиционном фоне, где сплетаются изображения и словесные формулы летописей, житийной литературы, (как в «светской агиографии» Дмитрия Ивановича Донского, «слов» во вкусе XV в. Пахомия Логофета) и «Степенной книги». Более четко, чем в других текстах, мы наблюдаем здесь переход от типично церковнославянской прозы к досиллабической поэзии. Техника «виршей» едва намечена, поскольку использованы рифмы почти исключительно с глагольными окончаниям, то есть способ давным-давно известный в древнеславянской православной литературе:

«.. Богу повсегда умъ свой вперяше и душевное око бодренно и неусыпно храняще...»

Борьба с поляками в Москве, занятой Лжедмитрием I, убийство узурпатора и восшествие на престол Василия Шуйского описаны в «Повести 1606 года», которая позднее была включена в более обширное произведение, названное его первым издателем «Иным сказанием». Автор, чье имя нам неизвестно, был монахом Троице-Сергиевого монастыря, ярым сторонником Василия Шуйского и врагом Бориса Годунова. Его стиль богат «плетением», метафорами, пышными эпитетами и отголосками многих текстов более древней церковной литературы, начиная с «Жития Бориса и Глеба» и вплоть до «воинских повестей».

«Смута» породила не только раздробленность и распри внутри правящей элиты, но и первые в русской истории большие крестьянские бунты. В 1603 г. восставшие под предводительством Хлопка угрожали Москве. В 1606—1607 г. целая армия крестьян во главе с Иваном Болотниковым вовлекла в серьезные военные действия силы царя Василия Шуйского, поддержав сначала Лжедмитрия, а потом другого «Рюриковича», Петра, называвшего себя сыном покойного царя Федора Ивановича. Крестьянские восстания не оставили прямых следов в письменной литературе (за исключением некоторых воззваний Ивана Болотникова, написанных с собой силой). Тем не менее эти события стали сюжетом для так называемого «Послания дворянина к дворянину», написанного, вероятно, в 1606 г. тульским дворянином Иванцом Фуниковым, который в непринужденном, местами народном стиле описывает свои приключения.

В 1612 г. провинциальный русский священник пишет «Плачь о пленении и о конечном разорении превысокаго и пресветлейшаго Московъскаго государства». Уже самое название с торжественными эпитетами возвращает нас к основным риторическим мотивам Московии и к той религиозно-патриотической интонации, которую на примере «Новой повести» мы признали главной для эпохи польских вторжений. Еще больше, чем в других аналогичных сочинениях, «Плач» неизвестного священника показывает возврат к церковнославянской традиции. Уже в начальном риторическом вопросе используется разработанная Епифаниём техника: «Откуду начнемъ плаката, увы! толикаго падения преславныя ясносияющия превеликия России? Которым началом воздвигнемъ пучину слезъ рыдания нашего и стонания?»[176]