История древнерусской литературы

Между 1787 и 1788 г. граф А. И. Мусин-Пушкин (1744 — 1817), эрудит, принадлежащий к правящей элите, чьи интересы коллекционера-антиквара были хорошо подкреплены широким влиянием, связанным с его государственными постами (среди которых Обер-прокурор Святейшего Синода), купил целиком собрание древних рукописей, хранившихся в Спасо-Ярославском монастыре. В их числе был также древний рукописный сборник под номером 323, содержащий среди прочего «Слово».

Граф не сразу обратил на него внимание, но, очевидно, лишь несколько лет спустя. Сначала он думал собственноручно издать текст, исключительную ценность которого осознал, но затем решил сделать это в сотрудничестве с более опытными специалистами. Работа по изданию, в которой принимали участие, кроме А. И. Мусина-Пушкина, А. Ф. Малиновский, Н. Н. Бантыш-Каменский и Н. М. Карамзин, продолжалась долго. Наконец в 1800 г. труд увидел свет.

Слухи создали особую атмосферу ожидания. Было много споров и стремления удовлетворить любопытство. К большому энтузиазму прибавилось некоторое замешательство. Двенадцать лет спустя — трагедия: Наполеон прибывает в Москву, город горит, и дом Мусина-Пушкина погибает в огне вместе с многочисленными реликвиями, собранными владельцем. От сборника 323 не остается и следа.

С тех пор накопились сомнения, гипотезы, обвинения и апологии. Утраченный текст существовал в единственном списке, по которому уже не было больше возможности проверить ни его возраст, ни подлинность. С неизбежностью некоторые начали думать о нем как об одной из подделок, которые в России, как и в других местах, стали быстро распространяться при обстоятельствах, в которых мистическое чувство истории сочетается с любовью к ученым редкостям. Подозрения по поводу подлинности усиливались в связи с исключительными литературными особенностями обсуждаемой литературной реликвии.

Действительно, сюжет «Слова» не представляет собой чего-то необычного. Весной 1185 г. Игорь Святославич, князь Новгорода-Северского, в одиночку вступил в сражение с половцами-степняками (куманами), которые нанесли ему поражение и взяли в плен. Некоторое время спустя Игорю удалось бежать из языческого плена и вернуться целым и невредимым в свою землю. До сих пор — ничего исключительного. Подобные истории в большом количестве можно прочитать в многочисленных летописных сборниках, сохранившихся от русского средневековья. О том же самом событии из жизни Игоря Святославича имеются, например, очень обстоятельные сообщения, документальная ценность которых несомненна, и на которых нам нужно будет еще остановиться, в двух древних летописях — Лаврентьевской и Ипатьевской.

Однако графа Мусина-Пушкина и его коллег очаровал в издании 1800 г. не столько сам по себе сюжет, сколько весь его литературный мир. В «Слове» история князя, столь же доблестного, сколь и неосторожного, рассказана с необыкновенным словесным искусством, она намного более красочна и богата риторическими украшениями, чем большая часть древнерусских текстов (среди которых и летописные сообщения о том же самом событии, содержащиеся в Лаврентьевском и Ипатьевском сборниках). В рассказе о военном походе больше запоминающихся сцен и картин, чем собственно изложения содержания. Голос рассказчика, как это ни странно, и это довольно необычно — звучит на первом плане, по контрасту с необыкновенным смирением летописцев. Этот голос вставляет комментарии, двусмысленные интерпретации и вдруг — в самом центре повествования — разворачивает обширные рассуждения, которые переключают внимание читателя с военных эпизодов, являющихся главным тематическим ядром, к общим описаниям Русской земли, раздираемой внутренними распрями. К историческому рассказу примешиваются сказочные мотивы, между тем, как возвышенный пафос дает возможность ощущать этот текст как нечто большее, чем просто сообщение о событиях — как «речь» по поводу некоего факта-символа, имеющего эмблематическое значение (что и подчеркивается в названии, очевидно, прибавленном каким-то более поздним переписчиком, — «Слово»).

В начале XIX в. та литература, которую мы называем «древнерусской», была еще плохо известна. Дух преобразований послепетровской Руси отодвинул на задний план в «средневековые сумерки» (трактуемые в духе Просвещения) все то, что в Древней Руси могло быть написано монахами или священниками, о которых рассуждали в чрезвычайно грубом тоне. Рождающаяся культура романтизма изменила, однако, многие взгляды. Русские начинали грезить не о том прошлом, которое было исполнено церковной строгости, но о поэтических произведениях, которые бы могли соперничать с героическим очарованием эпопеи о Нибелунгах или со старофранцузским эпосом. Неожиданное открытие «Слова» не только предоставило им образец старинной поэмы предков, но и дало надежду, что это украшение может составлять часть еще большего неоткрытого сокровища. Слишком красиво для того, чтобы быть истиной, — начали думать более холодные умы.