История елочной игрушки, или как наряжали советскую елку

Аскетично украшенная «военная» елка устанавливалась и в «русских» окопах, но она по-прежнему была лишена какой бы то ни было «патриотической» символики: как писал в школьном сочинении со слов своего двоюродного брата, воевавшего под Варшавой, ученик одной из петроградских школ П. Курочкин, «у них была на Рождество (1914 года. – А. С.) елка в окопах и горело пять штук свечей»192.

Как бы то ни было, к 1917 году и елка, и елочная игрушка стали для большинства людей (особенно принадлежащих к высшим и средним слоям городского населения России) явлением привычным. Изменения, происходившие в материальной, социальной, культурной сферах жизни российского общества на протяжении второй половины XIX – начала XX века, не могли не сказаться на специфике производства и распространения елочной игрушки в здешних праздничных практиках. В них присутствовал ряд противоречивых и даже противоборствующих тенденций, влиявших на саму возможность, а также на стиль и качество потребления елочных украшений: широкий торговый ассортимент елочной игрушки и сравнительно небольшое количество ее отечественных образцов; расширение возможностей для российского товаропроизводителя и сильная конкуренция со стороны западных изготовителей; рост потребительских соблазнов и сложности с реализацией из-за высоких цен на елочно-игрушечную продукцию; увеличение численности интеллигенции и буржуазной прослойки, активно включавших елочную игрушку в сферу своего постоянного потребления, и относительно медленное приобщение к ней широких слоев городского и уж тем более сельского населения; углубление контраста между убранством елки «богатой» и елки «бедной»; освоение и приобщение к зарубежной рождественской праздничной традиции и обогащение ее «национальной» спецификой; «обобществление» елки и ее украшений и индивидуализация и даже некая интимизация праздника, выражавшаяся в том числе в появлении елочных игрушек – символов домашнего очага, в особых, присущих только данной семье ритуалах и способах декорирования рождественского дерева.

Елочные игрушки сыграли существенную роль в процессе инкорпорации населения страны в единое «воображаемое сообщество» русской нации. И произошедшая в 1917 году революция, казалось, мало что могла здесь изменить.

Александр Бенуа. Рисунок на обложке сборника «Елка» (Петроград, 1918, под ред. К. Чуковского)

Глава 3 Куда улетел «желтый ангел»? Елочная игрушка в Советской России: конец 1910-х – первая половина 1930-х годов

И тогда с потухшей елки

Тихо спрыгнул желтый ангел…

А. Вертинский. Желтый ангел. Париж, 1934

Рождество в стране моей родной.

Добрый дед с пушистой бородой,
Пахнет мандаринами и елкой
С пушками, хлопушками в кошелке.
Детский праздник, а когда-то мой…
Кто-то близкий, теплый и родной
Тихо гладит ласковой рукой…
Время унесло тебя с собой,
Рождество страны моей родной.

А. Вертинский. Рождество. Париж, 1934

Начиная уже с первых послеоктябрьских дней существенное место в стратегических планах и тактиках большевиков занимало преобразование старого имперского праздничного пространства. На то был целый ряд причин, и в первую очередь политико-идеологических. Советское государство как государство с очевидными «социально-инженерными» претензиями (Зигмунт Бауман) не могло оставаться в стороне от процесса конструирования новой советской праздничной системы, создаваемой в рамках того образа мира и тех доминантных политических, социальных, культурных и художественных ценностей, которые были присущи отныне доминирующей политической группе. Данная группа передавала и навязывала обществу свои представления о «нормальных» праздниках, а советскому «государству-садовнику» посредством «устрашения вперемешку с идеологической индоктринацией» предстояло осуществить «трудоемкое обеспечение общего согласия»193, придавая таким образом упомянутым праздникам статус «доминантных» и наиболее благоприятных для формирования субъекта-подданного.

Предполагаемая всеобщность и универсальность самого большевистского проекта неизбежно предусматривала некое «выравнивание» и универсализацию той праздничной среды, в которой обретался новый советский человек. Соответственно, субдоминантные, или альтернативные, праздники, которые отличались с точки зрения своих прежде всего политических, а также этнических, конфессиональных и прочих свойств, вместе с их атрибутами подлежали в лучшем случае преобразованию и подтягиванию до уровня доминантных, а в худшем – прямому запрету.