История Франции

Арестованный и смещенный с должности маркиз де Манда[68], охранявший Тюильри вместе с королевскими швейцарцами, был заменен Сантерром, одним из вожаков предместий, а затем расстрелян. Перед лицом угроз Людовик XVI пытался найти убежище в Законодательном собрании, которое дало ему приют. Множество защищавших дворец швейцарцев после перестрелки было убито. Среди демонстрантов насчитали пятьсот убитых и раненых.

Четырнадцатое июля 1789 г. спасло Учредительное собрание; 10 августа 1792 г. означало конец Законодательного собрания; из его рядов вышло временное правительство, включавшее министров-жирондистов и одного нового человека — Дантона, «Мирабо черни», который должен был защищать исполнительную власть от эксцессов Коммуны Парижа.

Падение монархии, обусловленное победой 10 августа, знаменовало начало Республики. Этот день также ознаменовал первое покушение на представительную власть — в лице первого собрания, которое нация избрала для себя.

ЖИРОНДИСТЫ И МОНТАНЬЯРЫ: ЭПОХА ТЕРРОРА

В терроре 1792–1794 гг. нередко видят прообраз и модель террора большевистского. Впрочем, именно историк Французской революции Альбер Матьез на следующий день после падения царизма первым провел аналогию между двумя революциями, отправив телеграмму, которую мы отыскали в советских архивах. «Всеобщая ассамблея исследований робеспьеризма с энтузиазмом приветствует победу над деспотизмом… Горячо желает, чтобы русская революция нашла для руководства собою робеспьеров и сен-жюстов, избежав их двойного подводного камня — слабости и перегибов» (март 1917 г.). Что касается русских, то пример Французской революции постоянно присутствовал в их сознании: одни боялись, как бы она не расчистила путь новому Бонапарту, другие полагали, что она еще не перешла «стадию» буржуазной революции, тогда как с появлением рабочего класса Россия сможет перейти в следующую «стадию» — социалистической революции.

Но между этими революциями было нечто общее, а именно то, что общества, благодаря которым они совершились, были как в 1917-м, так и в 1789 г. охвачены главным образом глубокой ненавистью, а также то, что люди, вдохновлявшие народ, очень быстро, уступив дорогу народному возмущению, были отброшены в сторону.

Во всяком случае, отвергнутые лидеры уже более никого не вдохновляли.

В отличие от предыдущих кризисов восстание 10 августа, уничтожившее монархию, не было направлено только против аристократов или против короля. Это был акт недоверия к избранным представителям нации, Законодательному собранию, которое отказалось провозгласить низложение монарха и оправдало Лафайета, враждебно относившегося к самой идее низложения. Новацией стало появление другого центра власти — Коммуны Парижа, которая оспаривала как исполнительную власть, все еще пребывавшую до 10 августа в руках короля, так и власть законодательную. Коммуна Парижа решительно осудила примиренческую политику Собрания. Однако она не поставила под сомнение его легитимность.

В 1792 г. эта Коммуна Парижа создавалась в спешке и негодовании: приближались армии герцога Брауншвейгского, громом среди ясного неба стала новость о пособничестве короля врагу, а Собрание ничего не предпринимало. Наиболее яростно тех, кто считается виновным в создавшейся ситуации, т. е. жирондистов, клеймят ораторы Якобинского клуба: Дантон, Робеспьер и Марат, которых вскоре назовут «монтаньярами» («горцами»)[69]. Жирондисты, эти нотабли, совершили революцию, но не могут найти общего языка с народной партией. Они являются революционерами-законниками, испытывающими отвращение к чрезвычайным мерам, таким, как различные регламентации, установленный курс бумажных денег (ассигнатов), ограничение коммерческой свободы, создание чрезвычайных судов. Вполне очевидно, что в 1917 г. им соответствуют такие люди, как Керенский.

И действительно, во имя «общественного спасения» триумвиры[70] требуют подобных мер: особого трибунала, призванного судить виновных в тысяче смертей манифестантов 10 августа. «Народ в отчаянии от того, что не отомщен, бойтесь, как бы он не свершил правосудие сам». Ярость предместий также разжигают угрозы врага, который подходит все ближе и только что захватил городок Лонгви в Лотарингии. Министры поговаривают об отъезде в Тур, но настроение переламывают длинные речи Дантона.

«Необходимо, — говорит он, — чтобы Собрание показало себя достойным нации. следует издать декрет, что всякий, кто откажется от службы, будет наказан смертью. Гремящий набат — это вовсе не сигнал тревоги, это призыв к атаке на врагов отечества. Чтобы их победить, господа, нам нужна смелость, еще раз смелость, всегда смелость — и Франция будет спасена». Этот пример красноречия, столь отличного от нудных речей жирондистов, вызывает энтузиазм.