История Франции

Речь Дантона сопровождается выводами гораздо более тревожными: «Пребывая словно в конвульсии, мы свергли деспотизм, и только в великой национальной конвульсии мы заставим отступить деспотов. До сих пор мы вели лишь ту войну, которую изображал Лафайет; следует вести войну более ужасную. Пора сказать народу, что он должен всей массой устремиться на врага. Когда корабль терпит бедствие, экипаж выбрасывает в море все, что угрожает ему гибелью; точно так же все, что может повредить нации, должно исторгнуть из ее лона».

Эти мужественные слова повторялись в других речах, которые произносили также и ораторы-жирондисты, например Верньо; существовало своего рода патриотическое единодушие, усиливавшее эти призывы. Они были необходимы, чтобы побудить добровольцев записываться в армию: вскоре те одержали победу при Вальми[71]. Этих же призывов оказалось достаточно, чтобы жители секций в предместьях Парижа — Пуассоньере, Люксембурге, Лувре — устремились в тюрьмы и учинили там бойню (сентябрьские убийства заключенных 1792 г.).

Итогом резни, которая продолжалась несколько дней, стало убийство от 1100 до 1400 человек. Убивали неприсягнувших священников, аристократов, в числе которых погибла подруга Марии Антуанетты принцесса де Ламбаль, изувеченная жесточайшим образом. «Народ мстит за преступления, совершенные в течение трех лет измены», — писала супруга Жюльена де Ла Дрома, вскоре ставшего депутатом Конвента. Власти не вмешивались, командующий Национальной гвардией Антуан Сантерр первым заявил, что не может положиться на повиновение своих гвардейцев… Что касается Дантона, министра юстиции, то он и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь заключенным. Его секретарь Фабр д’Эглантин выступил с апологией убийств и представил их примером для прочей Франции. На деле в этом не было необходимости: когда речь шла о священниках и «бывших»[72], провинция нередко опережала Париж в убийствах.

Это обстоятельство крайне важно, потому что подтверждает тот факт, что, как и позднее, в 1917 г., сентябрьский террор 1792 г. не был делом рук государственной власти, но исходил с самых низов, о чем свидетельствуют и принятое 12 августа 1792 г. Коммуной решение о закрытии всех роялистских газет. Законодательное собрание не только не протестует, но устами депутата Пьера Камбона оно соглашается с тем, что «народ не желает более королевской власти, и следует сделать ее возвращение невозможным». Кондорсе объявляет себя республиканцем. И лишь немногие возвышают голос против убийств. Причем депутаты Собрания скорее возражают против того, что Коммуна становится двигателем революции, превращаясь во вторую, нелегитимную власть. Таким образом, жирондисты и монтаньяры, каждый по-своему, несут свою долю ответственности за этот первый террор.

Конвент и суд над королем

По истечении своих полномочий Законодательное собрание уступает место в сентябре 1792 г. Конвенту, т. е. собранию, которое располагает одновременно законодательной и исполнительной властью, — как то было в Англии во времена Кромвеля после казни Карла I. Те, кто вдохновлял Коммуну, оказались в числе депутатов — на сей раз Конвента — лицом к лицу с жирондистским большинством. Последние сразу же предприняли атаку на триумвиров — Дантона, Робеспьера и Марата, но в большей степени для того, чтобы разоружить Париж, чем для того, чтобы осудить сентябрьские убийства, ответственность за которые лежала на обеих сторонах. Жирондист Ла Сурс определил направление этой атаки, заявив, что коль скоро во Франции насчитывается 83 департамента, то и Париж должен иметь всего лишь 1/83 влияния в стране. Существовал и классовый конфликт — в том смысле, что, хотя вожаки обеих партий вышли из одной и той же среды, они более не обращались за поддержкой к одним и тем же сторонникам и не имели более одних и тех же врагов: жирондисты обличали священников, монтаньяры — перекупщиков. Но, противодействуя сразу якобинцам, Парижу, санкюлотам и монтаньярам, жирондисты хотели предотвратить установление их диктатуры. Страсти накалялись. Марат, находясь на трибуне, выхватил из кармана пистолет и поднес его ко лбу. «Я должен заявить, что, если против меня будет принято обвинительное постановление, я пущу себе пулю в лоб у подножия этой трибуны». Произведенный эффект был весьма значителен… Марат воплощал ту народную ярость, которая сделала его жертвой Шарлотты Корде, заколовшей Марата в его собственной ванне.

Зачастую забывают, что Марат был уже мертв, когда начался Великий террор.

Но временами он действительно играл роль его провозвестника; «Друг народа»[73] предсказывал самое худшее, с тем чтобы его предотвратить: бегство короля, дезертирство Лафайета, измену Дюмурье и т. д. Он раскрывал тайные замыслы врагов, распространял идею о существовании заговора против народа; худшее для Марата состояло не в том, что контрреволюционеры враждебны, но в том, что народ упорствует в нежелании видеть это. «Нужно пролить несколько капель крови, чтобы избежать в будущем ее потоков.»