История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

— Так что, начиная с Третьей республики, — продолжаю я, — можно ли называть историей череду событий, когда одной небольшой иллюстрации было достаточно для историографа? Вряд ли. Мы покидаем Мишле[211] и встречаем Кармен Тесье[212], а вместо исторического словаря Лярусс нам вполне достаточно семейного альбома. С того дня, как начали фотографировать знаменитых людей, они перестали быть Легендой, ибо они похожи на вашего двоюродного брата, вашего парикмахера или на вашу даму, которая вам делает междуножные ножны. Если бы Нисефор Ньепс[213] жил тридцатью годами раньше, я держу пари на что угодно, что Наполеон Первый не был бы таким великим. Но когда есть такие официальные фотографы, как Давид, Берне и Прюдон, можно обойтись без учебников. У вас уже всё есть. Эти господа вам дают свой талант и свою поэзию. Тем, кто попал под обстрел их квадратного ящика, уже не на что рассчитывать. Светочувствительная пластинка, это хорошо для Бардо, а не для Эдуарда Эррио[214]. Разве что цветное фото. Если у тебя есть красивая униформа, ты ещё можешь выкарабкаться; но посмотри на президентов республик в чёрно-белом исполнении — впечатление, будто ты разглядываешь пингвинов. Марианна выглядит так, будто она из комиксов «Зиг и Пюс»![215] Погоди, я сейчас принесу шикарный альбом и буду тебе иллюстрировать последнюю часть цветными снимками.

Я оставляю Толстяка одного и ухожу за альбомом с множеством иллюстраций, страницы которого стали мягкими, хотя они и из лощёной бумаги, столько их листали.

Когда я появляюсь вновь, Толстяк уже снял галстук, пиджак, правую туфлю и поставил свой стакан кьянти. Я замечаю, что уровень жидкости в бутылке заметно снизился. Меня не сильно удивит, если он отпил из горла!

— Ты только не стесняйся, — говорю я, — если тебе жарко, можешь снять трусы.

Он говорит, что всё хорошо и что не надо переживать из-за него. Мы садимся рядышком за столом, и я раскрываю свою волшебную книгу.

— Начнём с Реставрации. Перед тобой Людовик Восемнадцатый, которого нам предложили из-за границы.

Мой Доблестный смотрит на младшего брата Людовика Шестнадцатого весьма критическим взором.

— И вот этот был королём Франции?! — восклицает он. — Французы, наверное, выбрали этот мешок с жиром, чтобы не сажать на трон какого-нибудь Даладье![216] Тоже мне, монарх! Он мне напоминает понос, который на меня нападал в детстве.

— Тебя всегда влечёт к высокому искусству, как я вижу, — иронизирую я.

— Всегда, — задумчиво отвечает Берюрье.

Затем, наклонившись к портрету Людовика Восемнадцатого, изображающему короля в кабинете в Тюильри:

— У него была рожа как для рекламы слабительных пилюль, ты не находишь? С такой физиономией и с его ревматизмом он, наверное, был таким же популярным, как экзема, скажи?

— Почти, — соглашаюсь я. — Он прибыл, как тогда выражались, на иностранных фургонах, вот это в основном и было не по нутру нашим предкам.

— А ведь то, что ты сказал, так оно и есть, — посерьёзнев, замечает Сведущий.

— Что я сказал?

— В том разрезе, что начиная с него, История подходит к нам всё ближе. Ты только что сказал, что на наших предках уже был запашок нашего времени.

— Возвращение Бурбонов Франции навязали, — продолжает досточтимый Сан-Антонио, человек, заменяющий сливочное масло, Мишле, Октава Обри[217] и мужей, находящихся в командировках. — Но ты сам знаешь, что у нас не любят людей, которых нам навязали.

— Как налоги, которыми нас обложили, — вставляет Берю.

— В конечном счёте, — упорно продолжаю я, — этот король был неплохим малым. У него была не очень весёлая жизнь в изгнании. Он был нездоров и вернулся на двух костылях в другую Францию. Но он пришёл некстати. Все аристократы, которые по возвращении at home обнаруживали, что в их койках с балдахином дрыхнут фермеры, воспринимали это негативно и хотели вернуть своё добро. Толстячок Людовик не мог себе позволить роскошь быть либеральным. И тогда началось то, что назвали Белым террором.

— Это же фильм Альфреда Гонококка!

— Это было ещё ужаснее, чем фильм Альфреда Хичкока, чувак! Сведение счётов вновь залило кровью бедную, истерзанную Францию. Маршал Ней был обвинён в государственной измене и казнён за то, что помог императору, вместо того чтобы остановить его возвращение с острова Эльба.

— Если бы это было сегодня, он бы выкарабкался, — уверяет Берюрье, тонкий социолог, когда приложит усердие. Затем, бесцеремонно постукивая пальцем по лицу Людовика Восемнадцатого: — Про толстяка ты всё сказал, можно перевернуть страницу?

— Погоди, надо ещё отметить, что он дал французам Хартию, или Конституцию, которая из монархии сделала конституционную монархию.

— Давай без заковырок, я не специалист, — рубит Бугай.

Его физиономия загорается интересом.

— И разумеется, бубенчики месье тоже были безработными, как у его братца Людовика Шестнадцатого?

— Вовсе нет. Он вёл себя в постели достойно.

— Не может быть! С такой вывеской, чтобы ублажить свою половину, он, наверное, устраивал ей большой трюк, не так ли?