История казни

Дарья устала, но заснуть долго не могла. Прислушиваясь к себе, пыталась определить, насколько велика её беременность, и почти физически чувствуя отвращение к плоду, который, как ни странно, ею уже ощущался. Вопиющая несправедливость настигала повсюду, буквально преследуя её по пятам. Наконец, когда она прошла все муки ада, готова была, отринув всё и вся, заняться каким-то важным, благородным, невиданным делом, её настигла беременность. Сейчас она трезво и реально думала о самом важном для неё: что делать? Её привезли по доброте душевной в это захолустное село, оставили на попечении милых людей со странной фамилией Дворянчиковы, а дальше-то что? Рожать? Кого рожать? Она уже ненавидит того, кого может родить — так велика и необратима душевная злость на виновника случившегося. Конечно, тот высокий, в кожаной куртке, циничный и злобный бандит-комиссар, от него она и забеременела. В тот момент, когда она почувствовала гнусность его грязного тела, словно излившего на неё гадкое своё нутро, вот та слизь, она самая, и осквернила её.

Она перевернулась на живот и постаралась заснуть. Но заснула лишь под утро, когда в дом заспешил жиденький свет от встававшего хмурого денька.

Старик поднялся первым, — таков, видимо, был в доме порядок. Он кряхтел, одевался, рылся на кухне в каких-то тряпках, беззлобно бурча на собаку, поскуливающую на улице.

Домик состоял из двух крохотных комнатушек — прихожей, куда выходила плитою печь, и горницы, в которой стояла обогревавшая печь, там же размещалась кровать и узенькая кроватка, где спала княжна. Дарья проснулась и огляделась, осторожно высвобождая руки из-под ватного одеяла.

В доме прохладно покоился воздух; тоненько завывало в трубе. Она встала и принялась одеваться, думая: как же можно здесь жить? Дарья прильнула к окну: там серел буранный день, виделся плетень, сарайчик с небольшой пристроечкой из жердин с соломой, а дальше лишь угадывались другие дома села. Она накинула на плечи шубку, заткнула на груди шаль и огляделась. «Вот куда занесло», — тоскливо мелькало в голове. В углу находилась деревянная кровать, занавешенная толстой занавеской; под окном тянулась лавка, и продолжал её деревянный диванчик до самого угла, под икону, а на диванчике лежали подушки и какая-то одежда. Возле печи притулилась кровать с блестевшими металлическими шарами на спинках, придававшими, видимо, по замыслу создателей её, нарядность. Тут же стояла ножная швейная машинка «зингер», поверх которой лежало какое-то тряпьё, а из-под неё торчали чёрные валенки в калошах, — вот, пожалуй, и всё, что увидела Дарья.

Пётр Петрович, заприметив проснувшуюся Дарью, обрадовался и принялся раздувать печь. Он разжёг лучину, и вскоре зазмеился тоненький огонёк по дровишкам. Он поставил на плиту кастрюлю с водой для мытья.

— Доброе утро, — сказала Дарья первое, что пришло в голову.

— Утро доброе, миленькая Дарьюшенька, садись к плите, погрейся, как запурживает, как запурживает нынче у нас. Ты давно, детка, приехала в наши-то стороны?

Дарья протянула к плите руки, чувствуя исходивший от неё тёплый, нагревающийся воздух. Пётр Петрович подставил ей табуреточку и предложил сесть. Она сказала «нет», не зная ещё, как вести себя с этими людьми, о чём говорить.

— У нас к утру прохладенько, — сказал он, опускаясь на корточки и тоже протягивая руки к плите. — Как запуржило, как запуржило. Ох!

— Я так намёрзлась ночью, — пожаловалась она, кутаясь в шубку.

— Ещё бы, добрый хозяин в такую погодушку собаку пожалеет, не выгонит из дому, — отвечал он, подкидывая в печь дровишки; по его лицу забегали блики пламени. — Я сам вчера продрог, на что уж привык вовсе.

— А вы откуда? Давно приехали? — спросила Дарья, чувствуя приятное тепло от плиты и, глядя на длинное, доброе лицо старика, старалась определить, сколько же ему лет.

— Ну мы-то по столыпинской, Господи, сохрани его душу, реформе в одиннадцатом приехали из Воронежской губернии. Так что тут мы, можно сказать, прямо свои люди, — сказал спокойно он, поднимая на неё блёклые умные глаза. — Вот застряли здесь, богатств не нажили никаких, потому как у нас нет кому наживать, сын сгинул на войне, вот мы с Настасьей-то Ивановной и коротаем век. То всё бы ничего, но вот эта самая началась вакханалия наша русская. Вот беда-то, так беда. Русский человек ведь смирен и добр, пока в ём силы не разбудишь, а как был на миру смирён, так и на суд будет шустёр. Вот что подленько-то у нас и что губит.

— Так уж я натерпелась, — вздохнула Дарья и покачала головой.

— Да как же, не прислал бы Александр Васильевич вас сюда, в такую глухомань. Видать, ему плохо-то самому стало.

— Отступают, — безнадёжно глянула она на старика. — А вы знали Колчака?