История казни

— А что, Дарьюшечка моя милая, я ведь разорившийся дворянин, а? — спросил он с улыбкой, не переставая помешивать пельмени. — Вот мои предки отдали землю в шестьдесят первом крестьянам, а сами занялись умственным трудом. Немногого добились. А когда я подрос, то решил заняться тем, чем душа болела, — землёю. И что же без сынов сделаешь? Вот домик с сыновьями успели построить, сарай, коров завели, сена накосили, а всё остальное — нет ничего. Так бедными и остались. Землицы тут много, но в нашей-то Сибири счастья мало. Не довелось женить сынов наших, так и лишились счастья в жизни. Самое-то счастье — дети, милая Дарьюша. Нет большего счастья, нежели дети, на земле, потому как от них всё идёт.

Дарья с волнением поглядывала на старика. Как только Пётр Петрович вспомнил о детях, она почувствовала лёгкое головокружение, неприятный привкус во рту и отвернулась. Ей вовсе не хотелось рассказывать старику о своём горе, о том, что случилось на самом деле. Ведь рассказанное — это прожитое дважды: один раз душою, другой раз как бы наяву. И от этого омерзение и мурашки пробежали по телу.

II

Сибирская зима продолжалась долгие месяцы, принимая ту обыденность, как, например, тёплая погода или дождливая осень в России, когда все понимают, что иначе быть не может, принимая погоду такой, какая она есть. Заснеженное село издали в лесостепной части Сибири выглядело как скопище огромных сугробов, одолеть которые под силу только весне. И потому ждут её с неслыханной стойкостью, откладывая все дела на «потом», на тёплые денёчки. Ещё и признаков весны не видела Дарья, поглядывая по своему обычаю утром из окна во двор, где Пётр Петрович уже с раннего утра прочищал дорожку к сараю. Покормив огромного пса, что-то вроде помеси волка с дворнягой, он со скрипом открыл дверь в сарай, где мычала, поджидая хозяина, проголодавшаяся отощавшая бурёнка. Вокруг коровы резво бегал телёнок, весело начинали крутить хвостиками ягнята, принесённые стариком в дом для подкормки. По их весёлости, радостному блеянию можно было заключить о приближавшейся весне. То были первые признаки весны, а вовсе не внешние — не талый снег, о котором ещё рано было и мечтать.

Дарья в известной мере привыкала с трудом к своему положению, в котором оказалась не по своей вине. Тяжёлые, томительные вечера приходилось ей, экономя керосин, проводить возле топящейся печи и при свете горящих поленьев слушать бесконечные рассказы Петра Петровича. Постепенно она научилась подстраиваться под тот жизненный ритм, который диктует сельская жизнь. Мартовские метели отличались от январских более грубой силой, неожиданными наскоками страстных ветров и какой-то разухабистостью. Дарья, приноровившись, поняла, что необходимо найти себе занятие. Если старик с утра направлялся в сарай покормить скотину, то она принималась готовить завтрак, кипятила молоко, чай, готовила лапшу или пекла сырники, наслаждаясь теплом и одиночеством. Настасья Ивановна целыми днями лежала в постели, охая и причитая в заботах о муже. Тоненьким, писклявым голоском она перечисляла любимые кушанья мужа, которые сейчас не приготовишь из-за её болезни — пирожки с картофелем, ватрушки, томлёные щи.

Ни единожды старики не попросили Дарью рассказать о своей жизни. Зачастую старик Дворянчиков рассказывал о своей, как бы предполагая ответную откровенность. Но Дарья предпочитала отмалчиваться, лишь изредка всхлипывала, вспоминая своего отца или мать, братца Михаила или погибшего брата Николая. Старик принимался успокаивать её, а затем устремлялся к жене, чтобы накормить, напоить или просто приголубить.