История казни

— Да, азбуку ты не освоил, товарищ Кобыло! — выкрикнул хрипло Лузин и со смешанным чувством поглядел на Ивана. Не начнёт он изучать азбуку революции. — Эгоизм человека — одно из отвратительнейших, гнуснейших свойств человеческой натуры! Ты — эгоист, тебе лучше пахать всю жизнь на корове, жрать хлеб, пить квас и с этой бабой рожать детей, Иван. Брюхо набил и спи на сене, рожай детей и — в том счастье? Ошибаешься, счастье в другом, в служении человечеству.

— На черта мне твоё человечество, пусть само разбирается, что хорошо, а что есть на самом деле дерьмо, — с обидой проговорил Иван и, тут поймав на себе взгляд из сеней, приподнялся, собираясь выйти к Дарье, которая молчаливо глядела из полумрака на него. Она скользнула за дверь и исчезла, будто её и не было.

— Я тебе скажу, Иван, рассуждаем, да куда ты идёшь, — входил в раж чекист, стараясь изложить свои мысли как можно быстрее и закрепить их в сознании хотя бы одного человека. — Недаром же выдуман бог, дьявол? Недаром. Но вся жизнь состоит, так в клеточном хаосе устроено, что повторяет в одном — всё остальное, как вот одно зерно посеешь, а вырастишь горсть. Но зерно для всех, а человек только потребляет: ему есть, пить, жильё необходимо. Вовек. Но человек повторяет себя в каждом другом, как зерно. Зачем тогда так много их? Зачем? Говна чтоб много было? Лучшие из самых лучших лишь достойны слушать азбуку революции. И хватит с них, а остальные — зачем их кормить, одевать, обувать? Для их же блага, если они не нужны. Создать условия, когда каждый скажет, что он да! не нужен, что ему проще уйти в мир иной, больно, ужасно, прочее, гнусно, прочее, прочее!

— Для кого ж тогда рай земной! — воскликнул Иван Кобыло, думая о причине появления Дарьи. — Зачем? Для кого? Для лучших, самых лучших? Плевал я на них! И что такое рай? Это сытая пища? Или что?

— Всеобщий вольный труд, радость труда! — ошарашенно произнёс Лузин, не понимая, почему не желает принять его мысли Кобыло. — Величайшая нравственность! Да только для того, чтобы жить ради идеи и славы великого человека!!! — прокричал он с раздражением, поскольку ему надоело объяснять этому верзиле азбуку революции. — Великий вождь! Он велик! Ради его идеи я готов жить! Готов умереть! На всё готов!

— Подлец ты, — произнёс тихо Кобыло и отложил свою работу, взглянув на взволнованного Лузина. — Столько наговорил, а мне плевать на идею! Кроме идеи жизни. Мне нужно жить, печь блины, ловить в петли рябчиков, куропатку, а не сеять ветер азбуки вашей. Я думаю, ты тоже так думаешь, но хитришь зачем-то. Нехорошо. Нехорошо. Нехорошо, так нехорошо, некрасиво даже.

Потеряв терпение, Лузин с плохо скрываемой озлобленностью спросил прямо, уже не скрывая своих мыслей:

— Хочется, чтобы ты, Иван, имел власть над людьми, возьми в голову, что ты нам нужен, прошу тебя исполнять, наблюдать, докладывать мне лично.

— Я же шпионом буду? А вот этого не хочешь? — и показал ему здоровенный кукиш и неслышно засмеялся. — То над Дарьей собрался изгаляться с приездом своим, с подвывихом подкалывал, а теперь решил меня выставить на посмешище? Уходи. Не нужен ты мне, уходи. Я сам по себе, а ты сам по себе.

— Но такого не бывает, — тихо прошипел Лузин, дёрнул плечом и вышел. — Я приду за твоею душою, козявка!

XI

С этой минуты Иван Кобыло постоянно ощущал присутствие Дарьи подле себя. И тот её образ в сумерках сеней, когда чекист Лузин доказывал необходимость уничтожения худших людей, чтобы освободить место для лучших из лучших, преследовал долго. Он часто возвращался к тому разговору, искал общения с Дарьей и даже подумывал, а не сказать ли ей о том, о чём проговорился Лузину — что собирается на ней жениться. Возникшая однажды мысль, словно комета, не покидала небосклона мозга, а носилась по тёмному его пространству, пока снова не выныривала в неудобном месте и не заявляла о себе. Воображение порою очень действовало на Ивана, являя собой силу порой более реальную, чем сама реальность. Он это понимал, часто видел Дарью во сне, тосковал, но и виду не показывал. Он по-прежнему заходил к Дворянчиковым, играл с Петюнечкой, а Настасья Ивановна всячески старалась напоить его прекрасным квасом, который сама готовила по особым рецептам. Дарья молчаливо, с нескрываемым, однако, вниманием прислушивалась к словам Кобыло. Она уже знала его привычные жесты, любимые слова, знала, в каком случае он засмеется своим негромким раскатистым смехом, и порою со Страхом, холодея спиною, думала о возможной разлуке. Она тенью скользила по дому, заглядывая в укромные местечки. В быстроте её движений значился смысл больший, чем могло показаться е первого взгляда. Он как бы говорил о волнении её души, отвечал тем колебаниям характера, когда Кобыло находился рядом.