История казни

В декабре он отправился поздравлять с днём рождения Настасью Ивановну. Подарил ей цветастый платок с кистями, посидел за столом. Дарья, в синей в белый горошек кофте, в расклешенной длинной, до пят юбке, в тапочках на босу ногу, с раскрасневшимся от жаркой печи лицом, приоткрыла дверь. Когда он вошёл, молча приняла у него шапку, погрозила Полкану пальцем и присела за стол. Иван чувствовал неловкость от того, что рядом находится человек, о котором только что мечтал. Он снял с себя пиджак, оставшись в одной сатиновой синей рубахе, от чего его могучая, мускулистая, складная фигура приобрела тот милый оттенок домашности, что так любила Дарья. Иван говорил о хлебе, об урожае, о том, что думает купить хорошую лошадь и о том, как много нынче зайцев и куропаток. Она слушала, но ей непонятен был смысл его слов. Лёгкая задумчивая улыбка застыла на её лице, скользнув на губы, не слетала. На лице смешались грусть и растерянность. Она не знала, как себя вести, и принялась кормить ребёнка, который к этому времени уже вовсю вёл самостоятельную жизнь, требовал внимания, сердился и веселил тем Кобыло. Дарья сидела прямо, руку с пирожком держала так, что он видел выглядывавшую из-под рукава кофты полную белую руку. Она не знала, как ей быть и чем занять гостя. Дарья понимала: он приходит ради неё. Она страшилась и в то же время не могла не видеть Кобыло. Она жила в каком-то томительном ожидании предстоящих перемен, которые могут изменить жизнь.

За столом Дарья молчала, лишь порою взглядывала на Кобыло. Он рассказал о поездке в Омск, о толпах каких-то демонстрантов; о красноармейцах с длинными винтовками со штыками, разгонявших демонстрацию и убивающих людей; о ценах на мясо и хлеб. Во время рассказа Иван неожиданно замирал: Дарья брала пирог, и он заворожённо следил глазами за движением её руки. Спохватившись, принимался рассказывать дальше, но порою совсем о другом, что очень смешило Настасью Ивановну. Кобыло словно заболел. «Как бы ей сказать и сделать предложение?» — мучился Иван. Но как это начать, что предпринять? Не мог ничего придумать. Он отдавал себе отчёт, что Дарья выше его, подтверждение тому он находил в её манерах, в разговоре, в словах, в поведении и привычках, но самое главное, ещё не зная о её мыслях и чувствах, её задумчивость объяснял тем, что у неё в таком раннем возрасте появился ребёнок. И Кобыло дал себе слово любить ребёнка, как своего собственного. Сыном он ему не будет, а вот любить её сына, как своего, и заботиться о нём сможет. Ещё он мысленно поклялся ни разу не упоминать о том, как и почему появился ребёнок. Что самое любопытное, Дарья понимала его мысли, согласно кивая головой, а её лицо, покрывшись нежной влажностью, что всегда бывало при сильном волнении, выражало согласие с его мыслями и желаниями. Он чувствовал это интуитивно, поэтому только стоило выразить свои чувства словами и объясниться, и всё устроится наилучшим образом. Что же ещё необходимо двум молодым существам?

Кобыло при всей внешней силе и могучей натуре в душе ощущал зачастую нерешительность, стараясь обрести твёрдость духа в отношениях с Дарьей. Раньше боялся отказа с её стороны, теперь, перейдя некий рубеж, отказа не боялся, самым главным для него стало прояснить отношения, высказать свои чувства, чтобы она знала. Даже если ответит отказом, то это уже большого значения не имело.

Настасья Ивановна приняла ребёнка из рук Дарьи и ушла в прихожую, стараясь подольше там задержаться. Она понимала состояние Кобыло, старалась помочь ему. Она видела и страдания Дарьи, и очень хотела, как ей думалось, устроить Дарью за широкой спиной соседа.

Новый год выдался такой морозный, что Кобыло принял окончательное решение сделать Дарье предложение. Он пришёл на Новый год к ним, принёс солёных огурцов, помидоров. В его движениях сквозила решимость. Он, улучив минутку, когда Настасья Ивановна вышла, глядя в глаза Дарье, сказал срывающимся от волнения голосом:

— Даша, как хочешь, а я тебе делаю предложение. Выходи замуж. За меня. — Он боялся мгновенного отказа; его задрожавшие губы, покрасневшие от стыда щёки и руки, которые он не знал, куда деть, — всё говорило о его безнадёжном, как он и сам подумывал, предприятии. Сейчас, глядя на неё, он чувствовал, что готов отдать свою любовь всем — ребёнку, Даше, Настасье Ивановне, этому дому, всем, всем, кто живёт и думает, мыслит и мечтает. Дарья не отказала ему, а сказала, тоже вся дрожа от волнения и неожиданности, хотя ждала его предложения, что хорошо бы подождать до весны, пока ребёнку исполнится год. В родне Долгоруких не принято было соглашаться сразу.