История Консульства и Империи. Книга I. Консульство

Шум, произведенный арестами, был очень велик, и иначе не могло случиться. Публика негодовала по поводу всякого покушения, угрожавшего драгоценной жизни Первого консула, однако в реальности заговора многие сомневались. Конечно, гнусная адская машина сделала вероятным всякое, но тогда преступление предшествовало следствию и притом явилось под видом самого жестокого покушения на жизнь не одного человека. В этот раз, напротив, объявляли об умысле убийства и по подозрению в нем начинали сразу с ареста одного из знаменитейших людей республики, который слыл предметом зависти Первого консула.

Сначала Первый консул сохранял спокойствие при виде новой опасности, угрожавшей его жизни, но, когда увидел, к какой черной клевете подала повод эта опасность, пришел в жестокое раздражение. Мало было служить предметом самых страшных заговоров, надлежало еще и слыть изобретателем заговоров, завистником, когда его самого преследовала самая низкая зависть, сочинителем гнусных умыслов на жизнь другого, когда его собственная жизнь подвергалась величайшим опасностям! Наполеоном овладел гнев, беспрестанно возраставший с течением следствия. Он с каким-то ожесточением принялся отыскивать виновников заговора: не то чтобы он хлопотал о своей безопасности, но ему хотелось посрамить бессовестность своих поносителей, которые изображали его сочинителем происков, недавно и даже теперь еще угрожавших его жизни.

На этот раз гнев его преимущественно оказался обращен не на республиканцев, а на роялистов. С тех пор как он стал во главе правительства, Наполеон все делал в пользу роялистов: избавил их от гонений, возвратил им звание французов и граждан Французской республики, вернул, по возможности, все их имущество, поступая при этом вопреки советам и воле своих вернейших приверженцев. Чтобы возвратить духовенство, он пренебрег самыми закоснелыми убеждениями страны и века, чтобы

возвратить эмигрантов, презрел неудовольствие самого подозрительного класса людей, а именно владельцев национального имущества. Наконец, он вверил некоторым из роялистов важнейшие должности, даже начал приближать их к себе. В награду за такие усилия и благодеяния роялисты сначала хотели взорвать его посредством бочонка пороху, а теперь собирались зарезать на большой дороге. И они же в своих гостиных винили его в изобретении заговоров, которые сами составляли.

Пока с величайшим тщанием искали Жоржа и Пише-грю, произвели новые аресты, а от Пико и Буве де Лозье получили подробнейшие показания, важнее прежних. Эти люди, не желая слыть убийцами, рассказали, что прибыли в Париж в самом знатном обществе, что с ними находились важнейшие вельможи двора Бурбонов, а именно князь Полиньяк и Ривьер, наконец, объяснили, что начальство над ними собирался принять некий принц. По их словам, они ожидали его с минуты на минуту, между заговорщиками носился слух, что это будет герцог Берри.

Заговор получил всю печальную ясность в глазах Первого консула. Он увидел графа д’Артуа и герцога Берри, окруженных эмигрантами, в союзе с республиканцами, содержащих на жалованье шайку убийц, обещающих даже самим принять над ними начальство, чтобы умертвить его в предательском нападении, которое они называли честным боем, с равным оружием. Терзаемый бешенством, он питал уже одно только желание — захватить этого принца. «Бурбоны думают, — говорил он, — что меня можно зарезать, как скотину. Но моя кровь ничем не хуже их крови. Они поплатятся тем же страхом, какой хотят навести на меня. Прощаю Моро его слабость, увлечение безумной зависти, но велю без жалости расстрелять первого принца, который попадется ко мне в руки. Я покажу им, с кем они имеют дело!» Такие речи твердил Наполеон беспрестанно во время страшного процесса. Он стал угрюм, тревожен, грозен и — странный признак в нем — работал меньше обыкновенного.

Не тратя ни минуты, он призвал к себе полковника Савари, на преданность которого вполне полагался. Са-вари был не злой человек, что бы ни говорили о нем

29 Консульство обыкновенные критики всякого правительства. Он обладал примечательным умом, но провел жизнь в армии, не составил себе твердых правил ни по какому поводу и не знал иной нравственности, кроме верности начальнику, который осыпал его благодеяниями. Первый консул велел ему переодеться, взять с собой команду отборных жандармов и отправиться сторожить бивильский берег. Отборным жандармам можно было вверять самые затруднительные поручения, не опасаясь ни малейшей нескромности. Случалось, что по какой-нибудь нечаянной служебной надобности двое таких жандармов везли в почтовой карете несколько миллионов золотом в глушь Калабрии или Бретани и ни разу не приходило им в голову изменить своему долгу. Значит, это были не убийцы, как о них толковали, а солдаты, повиновавшиеся начальнику со строжайшей исправностью.