История Манон Леско и кавалера де Грие

Г. де-Ж. М. вскоре заметил, что разыграл дурака. Не знаю, предпринял ли он какие-нибудь попытки открыть нас в тот же вечер; но он пользовался такими влиянием, что поиски его не могли остаться долго бесплодными, а мы были достаточно безрассудны, рассчитывая, что Париж велик и что от его квартала до нашего далеко. Он не только разузнал, где мы живем и в каком положении паши дела, но и то, кто я таков, какую жизнь вел в Париже, о былой связи Манон с Б., о том, как она обманула его; словом, все скандальное в нашей истории. Затем, он вознамерился добиться нашего ареста, и того, чтоб с нами было поступлено не как с преступниками, а как с ведомыми распутниками. Мы еще спали, как в нашу комнату вошел полицейский сержант с полдюжиной рядовых. Они, во-первых, захватили наши деньги, или вернее г. де-Ж, М., и грубо разбудив нас, повели на улицу, где нас ждали две кареты: в одной из них без объяснения увезли бедную Манон, а в другой – отправили меня в монастырь святого Лазаря.

Надо испытать самому такие превратности судьбы, чтоб судить об отчаянии, какое они могут причинить. Полицейские имели жестокость не дозволить мне ни обнять Манон, ни сказать ей слово. Я долго не знал, что сталось с нею. Для меня, без сомнения, было счастьем, что я не узнал этого раньше; ибо столь ужасная катастрофа лишила бы меня чувств, а быть может и жизни.

Итак, моя несчастная любовница была увезена на моих глазах, и отправлена в убежище, которое мне страшно назвать. Какая судьба для прелестнейшего создания, которое занимало бы первый в мире престол, если б у всех были мои глаза, и мое сердце! Там не обходились с ней по-варварски: но она была заключена в тесной тюрьме, одинока, и принуждена была отбывать ежедневно известный рабочий урок, как необходимое условие для получения отвратительной пищи. Я узнал об этой печальной подробности только долгое время спустя, испытав, и сам в продолжение нескольких месяцев суровое и скучное наказание. Полицейские и мне не сказали, куда меня приказано отвезти, и я узнал о своей участи только у ворот монастыря святого Лазаря. В этот миг я предпочел бы смерть тому состоянию, которое, как я думал, угрожало мне. У меня было ужасное представление об этом доме. Мой страх усилился, когда солдаты еще раз обыскали мои карманы для удостоверения, что в них нет оружия и ничего годного для защиты.

Тотчас же явился настоятель; его предупредили о моем прибытии. Он с большой кротостью поздоровался со мною.

Батюшка, – сказал я, – без оскорблений; я скорей умру тысячу раз, чем потерплю унижение.

Нет, сударь, нет, – отвечал он, – вы станете вести себя благоразумно и мы будем довольны, друг другом.

Он, попросил меня подняться наверх. Я последовал за ним без сопротивления. Стрелки сопровождали нас до двери; настоятель, войдя со мной в комнату, сделал знак, что они удалились.

И так, я ваш пленник! – сказал я ему. – Что ж вы думаете, батюшка, делать со мною?

Он сказал мне, что очень рад, что я заговорил разумным тоном, что его обязанность состоит в том, чтоб постараться внушить мне любовь к добродетели и религии, а моя в том, чтоб воспользоваться его увещаниями и советами, что если я хотя несколько буду ответствовать на его заботы обо мне; то в уединении найду наслаждение.

Наслаждение! – возразил я, – вы не знаете, батюшка, что только одна вещь может доставить мне наслаждение.

Я знаю, – отвечал он; – но надеюсь, что расположение вашего духа изменится.

Его ответ дал мне понять, что ему известны мои похождения, и, быть может, даже и мое имя. Я попросил его разъяснить мне это. Он, понятно, отвечал, что ему сообщили обо всем.

Услышать это было для меня самым жестоким наказанием. Слезы полились у меня ручьями, и я предался самому страшному отчаянию. Я не мог, утешиться в том унижении, которое сделает меня предметом толков всех знакомых, и позором для моего семейства. Целую неделю я провел в самом глубоком унынии; я не мог ни о чем ни слушать, ни думать как только о своем посрамлении. Даже воспоминание о Манон ничего не прибавляло к моей скорби; оно проходило просто, как чувство, предшествовавшее этой новой муке, но господствующей в моей душе страстью был стыд, и смущение.

Немногие знают силу этих, особенных движении сердца. Большинство людей чувствительно только к пяти, шести страстям, в кругу коих проходит, их, жизнь и к коим сводятся все их волнения. Отымите у них, любовь и ненависть, наслаждение и горе, надежду и страх, и они ничего не будут чувствовать. Но лица с более благородным характером могут приходить в волнение на тысячу разных, видов, кажется, будто у них, более пяти чувств, и что в них могут возникать идеи и чувства, превосходящие обыкновенные природные пределы; они сознают это величие, возвышающее их над пошлостью, а потому очень ревнивы к нему. Отсюда проистекает, почему они так нетерпеливо переносят презрение и насмешку, и отчего стыд приводит их в жестокое волнение.