История Манон Леско и кавалера де Грие

Я сознал это печальное преимущество, сидя в монастыре святого Лазаря. Моя печаль показалась настоятелю столь чрезмерной, что, опасаясь ее последствий, он почел долгом обращаться со мною с большой кротостью и снисходительностью. Он посещал меня от двух до трех раз в день. Он часто брал, меня с собою, чтобы пройтись по саду, и его рвение истощалось в увещаниях и спасительных советах. Я кротко их выслушивал. Я даже выражал ему благодарность. Он на этом строил, надежду на мое обращение.

– Вы по природе так кротки и любезны, сказал он мне однажды, – что я не понимаю той распущенности, в которой вас обвиняют. Меня удивляют две вещи: первое, каким образом, с вашими превосходными качествами, вы могли предаться разврату, и второе, – что меня поражает еще более, – каким образом вы столь охотно принимает мои советы и наставления, втянувшись, в течение стольких лет в распутство. Если это раскаяние, то вы отменный пример небесного милосердия; если это природная доброта, то в вашем характере, по крайней мере, имеется превосходная основа, которая заставляет меня надеяться, что у нас не будет нужды подвергать вас долгому заключению, чтобы возвратить вас к честной и согласной с правилами жизни.

Я был в восторге, видя, что он такого обо мне мнения. Я решил утвердить его в нем при помощи поведения, которое могло бы вполне удовлетворить его, убежденный, что в этом самое верное средство сократить срок моего заключения. Я попросил у него книг. Он предоставил мне выбор, и был удивлен, что я остановился на некоторых серьезных авторах. Я притворился, будто с величайшей усидчивостью предаюсь изучению; равно, при всяком случае, я представлял ему доказательства желанной им перемены.

Но она была только внешняя. К стыду моему, мне должно сознаться, что в монастыре святого Лазаря я разыгрывал лицемера. Наедине, вместо того, чтобы заниматься, я только плакался на свою судьбу. Я проклинал и тюрьму, и тиранию, которая меня в нее заключила. Едва я отдыхал от уныния, во что повергла меня душевная смута, – как меня начинала мучить любовь. Отсутствие Манон, неизвестность ее судьбы, страх, что я больше никогда ее не увижу, были единственным предметом моих размышлений. Я воображал ее в объятиях г. де-Ж. М., ибо таково было первоначальное мнение; не подозревая, что он обошелся с нею так же, как со мной, я был убежден, что он удалил меня единственно затем, чтобы спокойно обладать ею.

Таким образом, и дни, и ночи я проводил в томлении, казавшемся мне бесконечным. У меня была надежда только на успех моего лицемерия. Я тщательно наблюдал за лицом и речами настоятеля, с целью узнать, что он обо мне думает; я изучал, чем понравиться ему, как распорядителю моей судьбой. Яне легко было заделан, что я вполне пользуюсь его расположением. Я более не сомневался, что он готов оказать мне услугу.

Однажды я возымел смелость спросить его, от него ли зависит мое освобождение. Он отвечал, что не может вполне распорядиться этим; но что он надеется, что на основании его засвидетельствования, г. де-Ж. М., по ходатайству которого г. начальник полиции приказал подвергнуть меня заключению, согласится на возвращение мне свободы.

– Могу ли я надеяться, – кротко спросил я, – что двухмесячное заключение, которому я уже подвергся, покажется ему достаточным искуплением?

Он обещал мне, если я того желаю, поговорить с ним об этом. Я настоятельно просил его оказать мне эту услугу.

Через два дня он известил меня, что г. де-Ж. М. был, так тронут, слыша обо мне добрый отзыв, что не только изъявил расположение освободить меня, но обнаружил, сильное желание познакомиться со мною поближе, и ради этого предполагает, посетить меня в тюрьме. Хотя его посещение и не могло мне быть приятно, я смотрел на него, как на предварительный шаг к освобождению,

Он действительно явился. Я нашел, что вид у него важный и не такой глупый, как в доме Манон. Он сказал мне несколько здравомысленных слов насчет моего дурного поведения. Он добавил, по-видимому, ради оправдания собственного распутства, что человеческой слабости позволительно дозволять себе известные удовольствия, которых требует природа; но что мошенничество и постыдные проделки заслуживают наказания.

Я слушал его с покорным видом, чем он, по-видимому, был доволен. Я не обиделся даже, когда он позволил себе посмеяться над моим родством с Леско и Манон и над моим богомольем, которому, по его словам, я мог предаваться в монастыре, находя такое удовольствие в этом благочестивом занятии. Но на его и мое несчастие у него вырвалось, что и Манон вероятно усердно этим занимается в госпитале. Невзирая на то, что слово госпиталь заставило меня вздрогнуть, я еще был в силах кротко попросить его выразиться яснее.

– Ну, да, – отвечал он, – вот уже два месяца, как она поучается мудрости в главном госпитале, и я желаю, чтоб это ей пошло также на пользу, как вам тюремное заключение.