Дорогая Марта!
Знаешь, просто невыносимо наблюдать за некоторыми влюбленными. Сначала Эйприл неделями не обращала внимания на бедного Оглоблю, который сохнет по ней с первого взгляда. А он неделями подбрасывал ей трогательные сюрпризы: исписанные каракулями бумажки, жалкие венки из облезлых маргариток (он такой неуклюжий со своими огромными ручищами и неловкими пальцами, не приспособленными для тонкой работы), букетики, сорванные на свой страх и риск в лесу (однажды, например, он угодил в заросли крапивы, пытаясь сорвать маленькую белую звездочку с неизвестным названием), корзинки с ягодами, хорошо если не ядовитыми (он не очень-то в них разбирается, он же из Старого Света).
На уроках с мисс Линдон он смотрел только на Эйприл, слушал только Эйприл, скорее всего, он толком ничего не усвоил из этих занятий, кроме формы бровей и оттенка глаз Эйприл; с отцом он не осмеливался так сильно отвлекаться, но все равно взгляд его нет-нет да и соскальзывал на розовые щечки моей сестры. А ей хоть бы хны.
Но потом, не знаю, то ли что-то поменялось, то ли он откопал и проглотил пособие для отвергнутых возлюбленных (вряд ли такое найдется в отцовской библиотеке, но мог же Оглобля раздобыть его где-то еще, скажем, у бродячего торговца, вроде мистера Кармайкла). Во всяком случае, он перестал на нее смотреть. В ее присутствии он по-прежнему смущается и краснеет, но отворачивается в другую сторону всякий раз, когда она попадается ему на глаза, а если она садится рядом с ним, вскакивает, как ужаленный, и пересаживается на другое место; а еще он сделался необычайно милым со мной. И тут вдруг Эйприл им заинтересовалась.
– Мэй, – начала она как-то вечером перед сном, – как по-твоему, Джеймс красивый?
– Кто? – ответила я. – Не знаю я никакого Джеймса.
– Да ладно тебе, – вспыхнула она. – Джеймс, Джейми.
– А, Оглобля!
– Мне не нравится, когда ты его так называешь.
– Но мы же вместе придумали это прозвище.
– Наверняка это была твоя идея.
– А ты меня поддержала. В любом случае, отвечая на твой вопрос, – нет, по-моему, Оглобля не красивый. Каланча каланчой.
– Просто он очень худой.
– Почему вдруг ты спрашиваешь? – Мне хотелось ее помучить.
– Просто так, – сказала она.
– Просто так, – повторила я.
– Просто так, – она прерывисто вздохнула, как будто ей не хватало воздуха.
И через несколько минут опять:
– Мэй.
– Да?
Наши набитые листьями кукурузы тюфяки шуршали, стоило только пошевелиться, поэтому я лежала неподвижно в темноте и пыталась заснуть. Но ничего не поделаешь.
– А я, по-твоему, красивая?
– Эйприл, ты же знаешь, что ты красивая. Тебе все это говорят.
– Кроме отца с матерью.
– Они не хотят, чтобы ты задирала нос.
– Но ты правда считаешь, что я красивая и даже могу кому-то нравиться?
– Мне ты очень нравишься, – ответила я. – И Джун тоже.
Конечно, я только притворялась, что не понимаю, о чем она.
– Я имею в виду – не кому-то из нас. И не кому-то из вас. А просто кому-нибудь.
– Чужому человеку?
– Не совсем чужому. Кому-нибудь.
Я фыркнула:
– Эйприл, я спать хочу. Ты помнишь, что с утра мы должны помогать матушке варить варенье?
Это ужасная работа. Часами стоять у печки и беспрерывно помешивать, чтобы варенье не пригорело. Под конец ты обливаешься потом и валишься с ног от усталости, а руки покрываются волдырями от обжигающих брызг.
– Кому-нибудь вроде Джеймса, – смущенно сказала Эйприл.
– Опять.
Молчание.
– Эйприл, я понимаю, что это единственный мальчик на сотню миль вокруг. Но что ты в нем нашла? Когда ты вырастешь, у тебя будет столько поклонников, сколько захочешь, а мне придется отгонять их метлой, чтобы они оставили тебя в покое. Они будут петь тебе под окнами душещипательные серенады, приглашать тебя кататься на санях до одурения. Сначала ты будешь недоступной, но потом не выдержишь и начнешь принимать все их приглашения. Будешь ходить на балы, и кататься в карете или на лодке по живописным местам. А я буду сидеть дома одна-одинешенька, потому что никто меня не полюбит.
(Ужасная мысль, правда, Марта? Что, если так и будет?)
– Я всегда тебя буду любить, Мэй, – прошептала Эйприл.
– Как ты можешь так уверенно говорить? Ты поступишь, как все хорошенькие барышни. Найдешь себе мужа и уедешь с ним. Быть может, очень далеко. Быть может, так далеко, что мы никогда больше не увидимся.
Начала я в шутку, но от этой мысли сама так расстроилась, что голос у меня задрожал. У меня тоже есть сердце, где-то там, глубоко под суровым платьем. Эйприл это почувствовала и обняла меня покрепче.
– Ты всегда будешь моей сестричкой, – сказала она. – И мы никогда не расстанемся.
– Посмотрим, – сказала я.
Мы обе замолчали, но потом она завела снова:
– Но по-твоему, Джеймс…
Я ее перебила:
– Послушай, Эйприл, если он тебе нравится, в этом нет ничего плохого. Мне он тоже симпатичен. И даже отцу нравится.
Я сама себе показалась старше, когда это произнесла, даже старше Эйприл. В конце концов, у меня-то есть Прекрасный Господин и Две Луны. А Эйприл и пообщаться не с кем, кроме Джун, а из малышки пока что собеседник неважный. Она по большей части лопочет что-то бессвязное. Так что хорошо, если у нее (я имею в виду Эйприл) появится свой собственный друг.
– Выбирать тут особо не приходится. Или ты будешь разговаривать с деревьями, или с Оглоблей. Уж лучше с ним. Главное, не жеманничай, ладно? – И я повернулась к ней спиной.
– Спасибо, Мэй, – прошептала она через несколько минут. – Ты такая добрая.
Знаешь, Марта, это не совсем так. Я бы хотела быть доброй и еще хотела бы быть богатой (вот я и призналась тебе).
Итак, Эйприл потеряла голову. Нет, конечно, ее светлая благоразумная головка по-прежнему крепко сидит у нее на плечах. Но когда она краснеет только от того, что Оглобля на нее посмотрел, или прячет записочки, которые он подбросил ей на колени, а потом забивается в какой-нибудь уголок, чтобы их прочитать, думая, что никто не замечает, – но я-то вижу! – она становится для меня более понятной и человечной. Менее безупречной. Пожалуй даже, когда она такая, я люблю ее еще сильнее.
С горячим приветом,Мэй
