В этом положении всякий день я тешил себя иллюзиями, что меня отпустят домой. Ни разу не лег я спать, не питая смутной надежды, что назавтра мне объявят, что я свободен. Но когда, по-прежнему обманутый в своих ожиданиях, я старался размышлять здраво, то понимал, что мне могут назначить тюремный срок, и тогда становилось очевидным, что это должно произойти не позднее последнего дня сентября, поскольку то был последний день правления старых инквизиторов[39]
. Поддерживало меня в уверенности, что все произойдет именно таким образом, то обстоятельство, что я так и не увидел у себя ни единого посетителя — ни судью, ни скриба, которым подобало бы явиться ко мне, чтобы расспросить меня и убедить, что я заслужил подобное наказание. Мне думалось, что без этого нельзя обойтись, а судьи не выполнили своего долга только потому, что им нечего мне предъявить, раз за мной не числится никаких преступлений, и, соответственно, они держат меня в заточении только ради соблюдения формальностей и из боязни опорочить собственную репутацию и будут вынуждены отдать распоряжение о моем освобождении по окончании срока своих полномочий. Мне казалось, что я способен даже простить им нанесенное мне оскорбление; ибо, ошибочно заключив меня в тюрьму, они должны были продержать меня там не менее девяти или десяти недель, чтобы не дать повода считать, будто действовали они противозаконно, а я попал сюда за какие-то незначительные провинности. Поэтому у меня не было ни малейших сомнений в том, что я выйду отсюда не позднее первого октября, если только судьи вообще не забыли о моем существовании, чего я не мыслил, или не передадут меня в руки своих преемников, которые будут теряться в догадках, как поступить со мною, поскольку не сумеют получить никаких сведений относительно даже самых незначительных моих прегрешений. Я считал невероятным, чтобы они вынесли обвинение и огласили свой вердикт, не уведомив меня об этом: неоспоримое право любого преступника — узнать, какой ему вынесен приговор, а также в каком преступлении его обвиняют, ведь наша религия внушает нам, что сам Бог — наш судья — должен подчиниться этому правилу в судный деньТак рассуждал я, и так обычно рассуждают все заключенные, которые не считают себя виновными. Нам кажется, что все, чего мы желаем, должно осуществиться; Ариосто сказал: «Il miser suole — dar facile credenza a quel che vuole»[41]
, а Сенека в одной из своих трагедий выразил это еще более изящно: «Quod ninis miseri volunt — hoc facile credunt»[42].