История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Мои рассуждения шли вразрез с правилами трибунала, непохожего на все другие трибуналы на земле и не придерживавшегося общепринятых правил хорошего тона. Когда наш трибунал судит преступника, то априори уверен, что он таковым и является. К чему тогда вступать с ним в разговоры? А когда приговор вынесен, к чему огорчать преступника этой дурной вестью? Согласия его на то не требуется, поэтому говорят, что гуманнее сохранить надежду; ведь если сообщить виновному приговор, от этого его пребывание в тюрьме не сократится ни на час. Умный человек ни с кем не станет обсуждать свои дела; судить и выносить вердикт — дело трибунала, виновному незачем в это вмешиваться. Мне были частично известны эти порядки; но есть на свете такие вещи, которые невозможно понять, пока сам их не испытаешь. Если среди моих читателей найдется тот, кому эти порядки кажутся несправедливыми, я его прощаю, они таковыми в действительности не выглядят; и читатель должен понимать, что, становясь законом, порядки эти становятся легитимными или, по меньшей мере, необходимыми, поскольку трибунал, подобный венецианскому, может существовать, только опираясь на них. Поддерживают их в силе сенаторы, избранные среди наиболее опытных и славящихся своими добродетелями коллег. Заняв этот высокий пост, они должны принести клятву, обещая, что будут подчиняться предписаниям, составленным учредителями трибунала для верховных судей, что они и делают, правда, иногда сокрушенно при этом вздыхая. Лет семь или восемь назад я стал свидетелем того, как один из них, человек высокой порядочности, вздыхал перед тем, как по совокупности преступлений приговорить к казни через удушение головореза, наводившего ужас на весь Мурано. Сенатор этот, по натуре человек добрый и справедливый, не верил в то, что наделен какой-то особой властью. Он даже не осмеливался считать себя государственным инквизитором: он говорил: «Я нахожусь на службе у трибунала»; полагаю, он испытывал своего рода почтение к столу и трем стоящим возле него креслам. Крупная неприятность, случившаяся со мной в 1782 году, пробудила во мне жажду отмщения. Я испытал удовлетворение, не нарушив при этом закона, но нажил себе врагов среди всех дворян, действовавших заодно. Я сознательно навсегда распрощался с ними. Не имей я столь веских оснований, я бы вовеки не нашел в себе сил покинуть родину, ибо, по выражению Монтеня, был настолько развращен всеми доступными человеку удовольствиями, что, мало чем отличаясь от свиньи, радостно погружался в порок; и вот вам пример того, как люди, сами того не желая, делают добро другим.

В последнюю сентябрьскую ночь я не мог сомкнуть глаз, с нетерпением ожидая прихода нового дня, когда, вне всякого сомнения, я вернусь домой. Но день настал, пришел мой тюремщик Лоренцо и не сообщил ничего нового. Следующие пять или шесть дней я провел в ярости и отчаянии. Я решил, что по неведомым мне причинам меня решили держать в заточении до конца моих дней. Эта ужасная мысль вызвала у меня нервный смех; ведь я понимал, что сам властен распорядиться, сколько времени я останусь в этих стенах, достаточно решиться отвоевать свободу, пусть даже с риском для жизни.

Deliberata morte ferocior[43], к началу ноября я придумал план, как, приложив усилия, я смогу выбраться из темницы, где меня удерживали против воли; эта мысль преследовала меня неотступно. Я начал искать, изобретать, обдумывать сотни способов, как осуществить предприятие, которое и до меня привлекало многих, но никто не сумел довести его до конца.

В это же время как-то утром со мной случилось одно происшествие, которое показало, в каком жалком состоянии духа я пребываю. Я стоял в полный рост на чердаке, глядя вверх, на слуховое окно; в поле моего зрения попадала и массивная балка. В ту минуту, когда Лоренцо, мой стражник, с двумя помощниками выходил из камеры, вдруг на моих глазах эта балка даже не закачалась, а полностью развернулась вправо, а затем медленно, толчками стала возвращаться в исходное положение. Чувствуя, что теряю равновесие, я решил, что произошло землетрясение, и тюремщики тоже это заметили. Я ничего им не сказал, но обрадовался этому природному явлению. Несколько секунд спустя толчок повторился, я не сдержался, и у меня вырвались такие слова: «Un' altra, un' altra, gran Dio, ma pin forte»[44]. Стражники, перепуганные кощунственными речами отчаявшегося безумца и богохульника, в ужасе бежали со всех ног. Мысленно возвращаясь к этому событию, я понял, что надеялся на то, что землетрясение разрушит Дворец дожей, позволив мне вырваться из неволи. Если бы дворец рухнул, а я бы остался цел и невредим, то оказался бы на свободе, причем прямо посреди прекрасной, вымощенной камнем площади Святого Марка. Так я начал сходить с ума. Этот подземный толчок был отголоском землетрясения, в одно мгновение стершего с лица земли Лиссабон[45].