История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Я обнаружил его список книг и немедленно написал ответ на половинке того же листка. Я сообщил им мое имя; описал историю моего заключения в тюрьму и надежды на скорейшее освобождение, ибо держат меня здесь, по всей вероятности, из-за сущих пустяков. Я не стал им рассказывать о дыре в полу. Назавтра я отослал им книгу и получил взамен новую, в которой обнаружил письмо на шестнадцати страницах от отца Бальби. Граф Асквини ни разу мне не написал. Монах рассказал мне историю своих злоключений. Он находился в Пьомби уже более четырех лет из-за нескольких незаконнорожденных детей, которых признал своими сыновьями, окрестив и неосторожно дав им свое имя. Отец-настоятель в первый раз сделал ему внушение, во второй пригрозил, а на третий раз пожаловался в суд, по решению которого монаха заточили в тюрьму, и настоятель теперь сам посылал ему обед по утрам. Он исписал четыре страницы в свое оправдание, где излагал прописные истины. Среди прочего он заявлял, что ни настоятель, ни государственные инквизиторы не вправе распоряжаться его совестью, и поэтому оказанное ими давление есть не что иное, как тирания и жестокий деспотизм; он писал, что, понимая в глубине души, что это его собственные дети, он не мог лишить их тех преимуществ, которыми наделяло их его имя, и что честный человек мог отправить в сиротский приют, именуемый в Венеции la Pieta[77], только детей, рожденных от инцеста, поскольку условия в этом приюте способны спровоцировать публичный скандал. Он добавил, что матери этих троих сыновей, пусть даже девушки бедные и вынужденные работать горничными, чтобы сводить концы с концами, особы достойные, ибо не совершали ничего предосудительного с точки зрения морали, пока не познакомились с ним, а поскольку ошибка, которую они совершили из любви к нему, стала достоянием гласности, то самое малое, чем он мог загладить свою вину, это признать своим плод их любви и тем самым помешать клеветникам приписать этих детей неродным отцам. Заканчивал он словами, что не может идти наперекор природе, отказавшись от отцовского чувства. Написав много недобрых слов о своем настоятеле, он заметил, что тому не грозит повторение подобной ошибки, поскольку благочестивая нежность этого старца распространяется только на учеников, которым он и уделяет все свое внимание.

Прочитав это письмо, я представил себе человека его написавшего: чудаковатого, порочного, способного, пусть даже и неосознанно, ввести в заблуждение своими умозаключениями, к тому же распутного, злого, глупого и неблагодарного, поскольку, сперва сообщив мне, что будет весьма огорчен, если лишится общества старика, располагавшего книгами и деньгами, тут же расписал на двух страницах его недостатки и комические черты. Не будь я в тюрьме, я ни за что не ответил бы человеку такого рода; но, находясь в заключении, я должен был извлекать пользу из всего. За переплетом книги я нашел два пера и тушь, а в книге — два листка бумаги, что позволило мне писать с полным комфортом.