История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

День я провел ужасно. К полудню началась невыносимая жара; я искренне думал, что задохнусь; камера превратилась в раскаленную печь. Я не мог ни пить, ни есть — все тут же портилось. Из-за жары я чувствовал сильную слабость, градом струился пот, и я не мог ни ходить, ни читать. На следующий день мне принесли обед, ничем не отличавшийся от предыдущего; мне сразу ударил в нос гнилостный запах еще теплой телятины. Я спросил Лоренцо, не получал ли он приказа уморить меня голодом и духотой, но он вышел, не произнеся ни слова. Назавтра все повторилось. Я попросил его принести мне карандаш, поскольку хотел написать господину секретарю инквизиторов, но он вышел, не удостоив меня ответом. Я с досады съел суп и хлеб, размоченный в кипрском вине, чтобы у меня достало сил назавтра убить его, вонзив ему в шею мою пику; дело принимало такой скверный оборот, что у меня не оставалось другого выхода. Но назавтра, вместо того чтобы привести в исполнение свой план, я удовольствовался лишь тем, что во всеуслышание поклялся убить его, когда меня выпустят на свободу. Он рассмеялся и вышел, ничего не ответив. Я стал думать, что он действует таким образом по приказанию секретаря, которому, вероятно, доложил о дыре в полу. Я не знал, что мне делать; во мне боролись терпение и отчаяние; я чувствовал, что очень скоро умру от истощения.

Только на восьмой день, когда Лоренцо появился в сопровождении своих помощников, я грозно потребовал его отчитаться, на что потрачены мои деньги, и назвал его палачом без стыда и совести. Он ответил, что принесет отчет на следующий день; но прежде чем он запер камеру, я в ярости схватил ведро с нечистотами, всем видом своим показывая, что выплесну его содержимое в коридор, если он немедленно не распорядится принести мне чистое. Тогда он приказал одному из стражников вынести ведро, а поскольку воздух в камере был смрадным, то решил открыть одно из окон; но когда стражник принес мне пустое ведро, он, выходя, закрыл окно. Я заорал как умалишенный, но тщетно. Вот в какое положение я попал и, поняв, что все-таки кое-чего добился своими оскорблениями, решил, что назавтра поведу себя еще жестче.

Но назавтра ярость моя утихла. Прежде чем представить денежные расчеты, Лоренцо вручил мне корзину с лимонами от синьора Б***, и я увидел большую бутыль с водой, которая показалась мне годной для питья, а на обед подали неплохую на вид курицу; помимо этого, стражник открыл оба окна. Когда Лоренцо показал мне свои расчеты, я взглянул лишь на оставшуюся мне сумму и сказал, что дарю эти деньги его жене за вычетом одного цехина, который я велел отдать его помощникам; двое из них, находившиеся в камере, поблагодарили меня.

Оставшись со мной наедине, он с невозмутимым видом сообщил мне следующее:

— Вы уже заявили, сударь, что именно я дал вам инструменты, с помощью которых вы проделали огромную дыру в полу камеры, и мое любопытство на этот счет удовлетворено; но скажите на милость, кто снабдил вас всем необходимым, чтобы изготовить лампу?

— Вы сами, — отвечал я.

— Мне кажется, что столь дерзкие слова свидетельствуют о вашем умственном расстройстве, — сказал он.

— Но я не лгу, — отвечал я твердо, — именно вы собственноручно вручили мне все, что требовалось для лампы.

Тогда я ему объяснил, как я вышел из положения, и, когда полностью его убедил, он схватился за голову и спросил, смогу ли я теперь убедить его и в том, что он сам принес мне инструменты, которыми я разломал пол? Я сказал, что конечно смогу, но каким образом он это сделал, он узнает только в присутствии секретаря суда. Тогда он попросил меня вспомнить о том, что у него есть дети, и ушел. Я был безмерно рад, что нашел средство держать его в страхе, ведь эта история могла стоить ему жизни: теперь я не сомневался в том, что в его же интересах скрыть мой проступок от служителей суда. Проникавший ко мне в камеру легкий ветерок, который каждый день поднимался в один и тот же час, вернул мне силы и аппетит.