История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Третьего июля Лоренцо велел ему приготовиться, чтобы выйти со звоном колокола Терца, который в этот месяц бьет в двенадцать часов. По этой причине он принес мне обед. Обеда аббата с лихвой хватило бы и на четверых, хотя сам он питался одним лишь супом, фруктами и выпивал стакан вина с Канарских островов. Что же до меня, то всю эту неделю я получал отменное угощение, чем доставлял радость моему другу, восхищавшемуся моим здоровым аппетитом. Последние три часа мы провели в изъявлениях самой преданной дружбы. Пришел Лоренцо и увел его, оставив мою камеру открытой; это заставило меня предположить, что он скоро вернется. Он появился через четверть часа, унес все пожитки этого приятнейшего человека и запер меня. Весь день я грустил, бездельничал, даже не мог читать. Назавтра Лоренцо принес мне отчет о тратах за июнь и сразу подобрел, когда я сказал, что оставшиеся несколько цехинов я дарю его жене. Я не стал уточнять, что это плата за лампу, но, возможно, он и сам так подумал.

Полностью отдавшись работе, я трудился без отдыха семь недель, и никто не мешал мне; двадцать третьего августа я наконец увидел свое творение завершенным. Причина этой неспешности была самой банальной. С огромными предосторожностями выдалбливая последнюю доску, чтобы сделать ее как можно тоньше, я источил ее почти до основания и прильнул глазом к крохотной дырочке, через которую должен был увидеть залу, и, разумеется, увидел ее, но одновременно разглядел совсем близко от этой дырочки размером не больше капли воска идущую перпендикулярно к доске деревянную поверхность толщиной в восемь дюймов. Именно этого я и опасался: то была одна из балок, поддерживающих потолок. Это вынуждало увеличить проделанное отверстие с противоположной стороны балки, поскольку она настолько сужала проход, что со своим немалым ростом я никогда бы не смог через него пролезть. Пришлось расширить отверстие еще на четверть: я по-прежнему боялся, что расстояние между двумя балками будет слишком узким. Увеличив дыру, я посмотрел во вторую проделанную мной крохотную дырочку, чтобы увидеть результат своего труда, который, хвала Господу, теперь был полностью завершен. Заткнул маленькие дырочки, чтобы опилки случайно не насыпались через них в зал инквизиторов и чтобы никто не заметил луча от моей лампы; пройди он через эти отверстия, это также могло бы выдать мой замысел.

Я назначил свой побег на ночь перед днем святого Августина не столько потому, что четыре недели назад я определил его в свои покровители, сколько из-за того, что в день этого праздника, насколько мне было известно, собирается Большой совет и, следовательно, никого не будет в зале Boussole, смежной с той, через которую я непременно должен буду пройти, выходя из дворца. Итак, я решил, что мое освобождение произойдет в ночь на двадцать седьмое августа.

Двадцать пятого в полдень случилось то, что и по сей день, когда я пишу эти записки, заставляет меня дрожать от ужаса. Ровно в полдень я услышал лязг засовов и подумал, что умру на месте. Я опасался, что пробил мой час, поскольку сердце колотилось как бешеное на шесть дюймов ниже своего обычного местоположения. В отчаянии я рухнул в кресло. Войдя, Лоренцо подошел вплотную к решетке и с радостью в голосе произнес: «Сейчас я сообщу вам, сударь, добрую весть, с которой вас и поздравляю». Сначала я подумал, что речь пойдет о моем освобождении, ибо не знал иной вести, которую можно назвать доброй, и понял, что все пропало: если обнаружат дыру, решение о помиловании будет отменено. Входит Лоренцо и велит идти с ним; я прошу, чтобы он подождал, пока я оденусь. «Неважно, — отвечает он, — вас только переводят из этой мрачной конуры в новую и светлую камеру, там два окна, из которых видно пол-Венеции, там вы сможете стоять во весь рост, там…» Я больше не мог выдержать, чувствуя, что умираю; я сказал ему об этом; попросил уксуса и велел пойти к господину секретарю инквизиторов и передать, что я благодарю суд за эту милость и, ради Бога, прошу оставить меня здесь. Лоренцо сказал, расхохотавшись, что я просто сошел с ума: камеру, где я сижу, называют преисподней, а ему приказано поместить меня в великолепное помещение. «Будет вам, — добавил он, — нужно подчиняться, вставайте, обопритесь на мою руку, а я прикажу, чтобы сперва туда перенесли все ваши пожитки и книги». Я был удивлен и, понимая, что не должен спорить, вышел из камеры; я почувствовал некоторое облегчение, когда услышал, как он приказал одному из стражников следовать за нами и нести мое кресло. В соломе, которой набито сиденье, был спрятан эспонтон; а это уже немало. Мне бы так хотелось, чтобы за мной последовала и дивная дыра, которую я проделал, приложив столько тяжких усилий, но это было невозможно: тело мое перемещалось, а душа оставалась там.