История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Я опирался на плечо Лоренцо, который полагал, что подбадривает меня своими шуточками. Пройдя по двум узким коридорам, я спустился на три ступени и оказался в довольно большой ярко освещенной зале, в дальнем ее конце по левую сторону от меня находилась дверца, через которую я попал в коридор в два фута шириной и двенадцать длиной, справа были два зарешеченных окна, из которых открывался вид на город, на его часть, тянущуюся до Лидо[67]. Дверь в камеру находилась в самом углу коридора. Решетчатое окно камеры выходило прямо на одно из окон коридора, и таким образом узник, пусть даже запертый в камере, мог любоваться большей частью этой изумительной панорамы. Самое же главное — через приоткрытое окно проникал прохладный и освежающий ветер, истинный бальзам для несчастного пленника, вынужденного задыхаться взаперти, особенно в это время года, когда воздух просто раскален. Эти наблюдения, как может догадаться читатель, я сделал не сразу. Как только Лоренцо увидел, что я вошел в камеру, он занес туда кресло, в которое я незамедлительно рухнул, и ушел, сказав, что скоро принесет постель и все остальное.

Часть вторая

Стоицизм Зенона[68], атараксия[69] приверженцев Пиррона предоставляют довольно необычные образы нашему воображению. Такие суждения превозносят или обращают в шутку, ими восхищаются или их высмеивают, а мудрецы лишь с оговорками признают их применимость. Любой человек, призванный судить о возможном или невозможном в области морали, будет прав, если возьмет в качестве отправной точки собственные взгляды на этот счет, ибо, будучи искренним, он не сможет признать наличие внутренней силы в ком бы то ни было, если только не ощущает ее ростки в самом себе. Я считаю, исходя из собственного опыта, что благодаря внутренней силе, приобретенной в результате большого труда, человек способен научиться сдерживаться и не кричать от боли или противостоять своим первым побуждениям. И это все. Abstine и sustine[70] — вот принцип настоящего философа, однако физическая боль, которую испытывает стоик, слабее той, которая терзает эпикурейца. А переносить горести гораздо мучительнее тому, кто пытается их скрыть, нежели тем, кто, жалуясь на них, обретает истинное облегчение. Человек, пожелавший казаться равнодушным к событиям, которые определяют всю его жизнь, притворяется таковым, если только он глупец или одержимый. Тот, кто похваляется полным душевным спокойствием, просто лжет, да простит меня Сократ. Я во всем поверю Зенону, если он скажет мне, что нашел секрет, как вопреки природе можно заставить себя не краснеть, не бледнеть, не смеяться и не плакать.

Я сидел в своем кресле, застыв от ужаса, неподвижный, словно статуя, понимая, что все мои труды пошли прахом, но при этом не мог раскаиваться в содеянном. Я чувствовал, что надежда оставила меня, и вместо утешения я старался не думать о будущем. Мысль моя обратилась к Богу, состояние, в котором я пребывал, казалось мне наказанием, ниспосланным им за то, что он дал мне время завершить свой труд, я же пренебрег этой милостью и промешкал со своим побегом три лишних дня. Я признавал свою вину, но вместе с тем считал наказание слишком суровым, ибо я отложил свое спасение на три дня только из предосторожности. Чтобы отказаться от веской причины, по которой я назначил свой побег на двадцать седьмое, на меня должно было снизойти откровение, а чтение Марии из Агреды все же не сумело отнять у меня рассудок.

Спустя минуту после того, как Лоренцо оставил меня, двое его подручных принесли мне постель, то есть простыни, матрас и тюфяк, и ушли за остальным; но прошло целых два часа, и не появилось ни единой живой души, хотя двери моей камеры оставались открыты. Эта задержка вызвала у меня целый поток мыслей, который поверг меня в прострацию: я не мог догадаться, что происходит, и всего опасался; я пытался взять себя в руки, чтобы, не теряя присутствия духа, перенести все самое страшное, что может со мной случиться.