История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

С одной стороны мы уперлись в железную решетку, служившую дверью, я отодвинул расположенную сбоку щеколду и потянул на себя одну из створок. Мы вошли внутрь и в темноте стали ощупывать стены, продвигаясь к центру, там мы наткнулись на большой стол, вокруг которого стояли кресла и табуреты. Мы направились туда, где угадывались окна; я открыл одно из них, распахнул ставни и посмотрел вниз: в тусклом свете виднелись лишь темные пропасти между куполами собора. Мне и в голову не пришло спускаться туда, поскольку я хотел понять, куда направляюсь, а эти места мне были незнакомы. Я закрыл ставни, мы вышли из зала и вернулись к своей поклаже, лежавшей возле слухового окна. Там, совершенно обессилев, я бросился ничком на пол и через мгновение уже лежал, положив под голову узел с веревками. У меня не оставалось ни моральных, ни физических сил. Я мечтал отдаться даже не на волю сна, а уповал на смерть-избавительницу. Меня охватило блаженное забытье. Я проспал почти четыре часа и пробудился только от пронзительных криков и сильных тычков, которыми награждал меня монах. Он сказал, что пробило одиннадцать часов и что у него в голове не укладывается, как можно спать в подобной ситуации. Он был прав, но спал я потому, что ничего не мог с собой поделать: я находился на последнем издыхании, физическое и умственное напряжение, истощение, последовавшее за тем, как два дня я не ел и не спал, — все это требовало от организма крепкого сна, который сразу же восстановил мои силы. Он сказал, что уже пришел в отчаяние, опасаясь, что я не проснусь, поскольку, несмотря на то что он два часа истошно кричал и пытался меня растолкать, я никак на это не реагировал. Я посмеялся над ним, радуясь, что мрак рассеялся и в помещении стало светлее: через два слуховых окна проникали утренние сумерки.

Я встал со словами: «Отсюда должен быть выход; пойдем сломаем здесь все; нельзя терять ни минуты». Мы подошли к железной двери на другом конце помещения, и мне вдруг показалось, что в узком простенке находится еще одна дверь. Я просунул свою пику в замочную скважину, молясь, чтобы эта дверь не оказалась шкафом. После трех или четырех толчков она открылась, и я увидел каморку, а за ней — галерею с нишами, заполненными тетрадями: мы попали в архивы. Дальше вела лестница, по которой мы тотчас же спустились и оказались перед кабинетом для отправления естественных нужд. Спустились по второй лестнице и через стеклянную дверь внизу без труда вошли в Канцелярию дожей. Я поспешил вернуться назад и забрать свой тюк, оставленный возле слухового окна. Взяв все и вернувшись в каморку, я заметил на комоде ключ. Я подумал, что это ключ от той двери, которую я открыл пикой, и решил проверить, не повредил ли я скважину. Дверь легко поддалась, я ее запер, а ключ вернул на место. Возможно, мне не стоило так стараться, но мне казалось, что это важно; думаю, я должен рассказывать обо всем подробно.

Вернувшись в Канцелярию, я застал своего спутника у окна, он прикидывал, сможем ли мы выбраться отсюда с помощью веревок. Взору моему открылись закоулки, видимо прилегающие к собору, — попади мы туда, и сразу окажемся в западне. На одном из бюро я увидел железный инструмент с закругленным концом и деревянной ручкой, каким секретари обычно прокалывают пергамент, а в отверстие продевают веревочку со свинцовой канцелярской печатью. Я спрятал этот инструмент в карман и, открыв бюро, нашел в нем копию письма, где говорилось о том, что светлейший посылает генералу-проведитору три тысячи цехинов на восстановление древней крепости на Корфу. Если бы я нашел эти деньги, то присвоил бы их без зазрения совести: я находился в таком положении, когда всякое деяние Божье есть благо. Нужда — это великий учитель, наставляющий человека относительно его прав.