История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Услышав мои слова, бедняга пришел в ярость. Он обзывал меня безумцем, самоубийцей, соблазнителем, предателем: всего и не упомнишь. Мое терпение было стоическим; я дал ему выговориться. Пробило двенадцать. С момента моего пробуждения возле слухового окна прошел всего час. Я был занят весьма важным делом, на которое у меня ушло полчаса: я переодевался, пока монах произносил свои бессвязные речи. Отец Бальби походил на крестьянина, но костюм его, в отличие от моего, не был превращен в лохмотья; его красный фланелевый жилет и фиолетовые штаны были целы. Я же своим видом мог внушать только страх и ужас: костюм разодран, сам я весь в крови. Я оторвал шелковые чулки, прилипшие к ранам под коленями, из которых тут же начала сочиться кровь, — всему виной свинцовые пластины и желоб-водосток. Пролезая через дыру в двери Канцелярии, я разорвал жилет, рубаху, штаны, расцарапал кожу на бедрах; тело было покрыто жуткими ссадинами. Я разорвал носовые платки и, как сумел, перевязал раны, воспользовавшись бечевкой, моток которой лежал у меня в кармане. Я надел свой шикарный костюм, который в такую холодную погоду выглядел довольно забавно; постарался пригладить волосы и уложил их в специальный кошель; надел белые чулки, кружевную рубаху, поскольку других не ношу, разложил по карманам две оставшиеся рубахи, носовые платки и чулки, все прочее выбросил за дверь. Я походил на человека, который, возвращаясь с бала, ввязался в драку и его изрядно потрепали. Повязки на коленях сильно портили элегантность моего наряда. Я сказал отцу Бальби, чтобы он взял мой красивый плащ и набросил его на себя; устав от его дурацких нападок, я открыл окно и высунулся наружу. Своей шляпой с золотой испанской пряжкой и белым пером я привлек внимание гуляк, собравшихся во дворе дворца; все они неотрывно смотрели на меня и, вероятно, пытались понять, как можно было оказаться в таком месте в столь неурочный час и в такой день. Я сразу же отошел от окна, раскаиваясь в собственной неосторожности, бросился в кресло и погрузился в меланхолию. Полгода спустя я узнал, что, не соверши я этой оплошности, не видать бы мне счастья… Прохожие разыскали привратника, хранившего ключи, и сообщили, что наверху находятся люди, которых он, по всей вероятности, случайно запер накануне; он в это легко поверил, потому что запирал двери поздно, кто-то мог заснуть и остаться незамеченным. Привратник этот, по имени Андреоли, который здравствует и поныне, счел своим долгом тотчас же броситься наверх, чтобы посмотреть, кто же по его оплошности провел взаперти ужасную ночь.

Я был погружен в самые грустные размышления, когда послышался лязг ключей и звук приближающихся шагов по лестнице. В сильном волнении я вскакиваю, смотрю через щель в двери и вижу, как какой-то человек в черном парике, без шляпы, со связкой ключей в руках степенно поднимается по лестнице. Я строго наказал монаху не раскрывать рта, встать за моей спиной и делать как я. Зажав в руке спрятанную в складках костюма пику, я замер возле двери, чтобы, как только она откроется, сразу же броситься к лестнице. Я стал взывать к Богу, чтобы ключник не оказал никакого сопротивления, поскольку в противном случае мне пришлось бы лишить его жизни. И я, не колеблясь, пошел бы на это.

Дверь отворилась, и я увидел, что человек этот остолбенел, увидев меня. Не медля и не произнеся ни слова, я стремительно одолел первый лестничный марш, монах — следом за мной. Стараясь не бежать, но и не двигаться слишком медленно, я начал спускаться по великолепной лестнице, именуемой лестницей Гигантов, не обращая внимания на советы отца Бальби, без конца повторявшего: «Пойдем в часовню, пойдем в часовню». В часовню вела дверь справа, расположенная внизу возле лестницы.

Венецианские церкви не гарантируют неприкосновенности или защиты, будь то преступник или обычный гражданин; ни один человек не станет скрываться там, поскольку это не помешает стражникам, имеющим приказ об аресте, схватить его. И хотя монах прекрасно знал об этом, соблазн пойти в церковь был слишком велик. Позднее он сказал мне, что мне подобало проявить уважение к религиозным чувствам, побуждавшим его приникнуть к алтарю. «Почему же вы не пошли туда без меня?» — спросил я его; на это он ответил, что не так жесток, чтобы бросить меня одного. Я доказал ему, что то, что он называл религиозными чувствами, на деле было лишь чистой трусостью, и он мне не простил этого; я, конечно же, мог бы и промолчать, но суть заключалась в том, что я уже был не в состоянии переносить общество этого мерзкого человека.