История моей жизни

Весь центр стола, занятый "Русским богатством", апЛoдирует громкo, продолжительно и страстно. Но зато молчит левое крыло стола, занятое Острогорским, Скабичевским, Батюшковым, Богдановичем, Шеллер-Михайловым и другими.

Когда овация в честь Михайловского заканчивается, встает Виктор Острогорский, узкоплечий и сухощавый человек с небольшой бородкой и бельмом на глазу. Он не говорит, а кричит высоким звонким тенором:

- Разрешите и мне сказать несколько слов в честь нашего талантливого критика, историка и публициста, Александра Михайловича Скабичевского...

Поднимается невероятный шум. Стучат ножами по тарелкам, звенят бокалами и выбивают мелкую дробь ногами. Явная обструкция со стороны "Русского богатства" не дает оратору продолжать.

- Мы празднуем юбилей Баранцевича, а не Скабичевского!.. - вопит круглоликий Анненский.

- Но и Михайловский не юбиляр! - звенит тенор Острогорского.

Несколько минут продолжается словесная битва сторонников двух литературных лагерей - народников и правых либералов.

Постепенно затихают голоса. Поэт Фофанов желает прочесть экспромт в честь юбиляра. Поэт имеет вид нищего. На нем ветхий, весь в пятнах сюртучишка, узенькие, коротенькие брючки и поношенные кривые башмаки.

Но зато лицо его, обрамленное темнорусой бородой, высокий белый лоб и большие лучистые глаза, озаренные внутренним светом, вызывают добрые улыбки у сидящих за столами.

Фофанов пьян, но еще довольно твердо стоит на ногах и держит себя прилично. Он импровизирует. Это видно по его одухотворенному лицу и страдальческим складкам в углах рта.

Стихи производят сильное впечатление, и многие пожимаютруку поэту.

Перед Михайловским красуется фарфоровая бутылка с его любимым ликером "джинджер". В зале становится веселей. Юбиляр забыт. Писатели разбиваются на отдельные группки.

Люди с седыми бородами пытаются пеТь, но надтреснутые старческие гортани выбрасывают неверные, слабые звуки.

Омоложенные вином голоса кричат:

- Виктора Петровича! Пусть споет "Пристава"!.. Виктора!..

И на середину зала выходит Острогорский. Он откидывает назад голову, отчею борода его принимает горизонтальное положение, и запевает: "Как по речке по быстрой становой едет пристав"...

Гляжу на него, и мне не верится, что этот выпивший человек, поющий высоким фальшивым тенором, есть Виктор Острогорский, известный педагог, литератор и редактор журнала "Мир божий".

Михайловский, окруженный свитой преданных ему народников, просит сделать так, чтобы Острогорский перестал "выть".

- Пригласите сюда ко мне Миролюбива. Он настоящий певец, - говорит Николай Константинович, обращаясь к Водовозову.

Просьба Михайловского быстро исполняется. Перед ним в почтительной позе непомерно высокий костлявый человек, будущий редактор-издатель "Журнала для всех".

- Спойте, голубчик, "Не искушай"... Покажите этим оралам, как надо петь, - обращается к Миролюбому вождь.

Миролюбов немного сгибается, откашливается и приступает исполнению популярного романса Глинки.

Огромный, густой и дрожащий бас прокатывается по залу и заглушает не только разговоры, но и звонкий крик Острогорского.

Ко мне подходит Лесман и шепчет:

- Пристав махнул рукой и совсем покинул клуб.

- Почему?

- Потому что полиция знает: когда писатели поют, они становятся безопасными.

Петр Исаевич Вейнберг, несмотря на преклонный возраст, свой долг "патриарха русской литературы" выполняет с честью.

- Этот старик, - поясняет мне Лесман, - в продолжение многих лет не пропускает без своего участия ни одного юбилея и ни одних похорон писателей.

Сейчас, когда чествование принимает характер пиршества, когда юбиляр становится лишним и никому не нужным человеком и когда виновник торжества усталыми глазами упирается в одну точку, а правая рука лежит на бумажной груде телеграмм и адресов, - поднимаются Вейнберг и сидящий рядом с ним Семен Афанасьевич Венгеров, обладатель густой с проседью бороды, подстриженной лопатой. Покидая зал, они кланяются в сторону Михайловского.

Запоминаю стройную фигуру Вейнберга и его длинную седую бороду, пышным белым покрывалом ласково прильнувшую к груди этого бодрого старика.

Становится шумно и весело. Лакеи в черных фраках с белыми салфетками подмышкой работают на бегу и охотно обслуживают тех, кто требует шампанского, сигар, ликера...

Образовываются отдельные маленькие компании.

Пьют.

Лесман, подогретый вином, бесцеремонно подводит меня к писателям и рекомендует:

- Дмитрий Саркисович, разрешите представить вам молодого начинающего писателя, подающего большие надежды...

Мамин-Сибиряк попыхивает трубочкой, круглыми совиными глазами вглядывается в меня и молча протягивает теплую пухлую руку.

Поочередно знакомлюсь с Альбовым, сидящим тут же рядом, и с сильно подвыпившим человеком с молодым лицом и коротко остриженными седыми волосами.

- Вот наш известный писатель Александр Седой, а на самом деле не кто иной, как брат Антоши Чехонте, - с необычайной развязностью говорит Лесман, первый протягивая руку Седому.

Последний стряхивает ладонью крошки с темнорусой бороды, поднимает на меня тяжелый, мутный взгляд и едва слышно бормочет: