История моей жизни

То же самое происходит с Татьяной Алексеевной. Но зато "Манифест" раскрывает мои глаза, и я не только вижу, но осязаю светлую истину, провозглашенную великим Марксом.

- Таня, - говорю я жене, -- отныне даю торжественное обещание всю мою жизнь и весь мой труд посвятить рабочему классу!..

В углах рта Татьяны Алексеевны появляется характерная благожелательная улыбка.

Да, вот тебе рассказы о рабочих... Никто печатать не хочет.

Газеты, еженедельники, толстые журналы нисколько не интересуются фабрично-заводским бытом и жизнью самих рабочих.

- Не подходит по цензурным условиям, - слышу я одну и ту же фразу при возвращении мне рукописи.

Один только редактор газеты "Сын отечества" обходится со мною внимательно. Я хорошо помню этого старика с окладистой бородой и с руками, густо осыпанными крупными веснушками.

- Прочитал ваши очерки, - говорит он,-написано неплоха но, к сожалению, сюжеты не ко времени.

- Почему? - неожиданно для самого себя задаю вопрос.

- Неужели вы не знаете?

У редактора морщинистое лицо раскалывается в улыбку.

- Это вы выпустили три томика под названием "Погибшие люди"? Скабичевский о них отзывается с похвалой, а между тем вы, перевидавший на свете так много, не знаете, почему сейчас не время писать либеральные статьи и рассказы о рабочих. Ну, если так - садитесь сюда. Я вам это объясню в двух словах.

Старик указывает мне на кожаное кресло перед столом. Сажусь и слушаю.

Редактор упирается локтями о стол, забрав в руки седую с рыжим оттенком бороду.

- Сейчас, - начинает он, - свирепствует реакция. Самодержавие, покончив с народовольцами, неожиданно для себя столкнулось лицом к лицу с политическим врагом, более сильным и более опасным. Этот враг - рабочий класс, растущий с неимоверной быстротой как в численном отношении, так и в своем политическом сознании. Вот почему царская цензура не только запрещает писать о рабочих, но и строго взыскивает с нас, если что-либо подобное пустим в печать. Теперь ясно?

Он откидывается на спинку кресла, одной рукой ощупывает стоящую тут же трость, другой - берется за локотник кресла и медленно, с большим усилием поднимается на ноги. Он высок и грузен. Слезятся из-под нависшей лобовины небольшие, но очень выразительные глаза. Он протягивает мне руку и на прощанье говорит:

- Если вы напишете что-либо подходящее, я напечатаю. Что же касается вот этих рассказов, то не печальтесь: наступит скоро время более мягкое.

- Разве?

- Да, представьте себе, очень возможно. Вообще запомните - когда власть доводит страну до такого напряженного состояния, как сейчас, то, подобно назревшему нарыву, оно не может долго продолжаться.

Ухожу вполне удовлетворенный, со свертком возвращенной рукописи в руке. В передней сталкиваюсь с секретарем редакции, молодым человеком по фамилии Носкoв.

- Вернули? - спрашивает секретарь.

- Да, но это ничего... Возможно, что мои рассказы скоро будут напечатаны. Нельзя ли у вас узнать, как фамилия вашего редактора?

- Шеляер-Михайлов.

Я до предела расширяю глаза и чуть не скатываюсь с широкой каменной лестницы.

Лечу домой. Татьяну Алексеевну обдаю радостным возгласом:

- Таня! Я познакомился с самим Шеллер-Михайловым!.. Автором "Лес рубят - щепки летят"!..

- Это очень хорошо. Ну, а что он сказал относительно рассказов?

- Не подходят по цензурным условиям. Но это пустяки - они скоро будут напечатаны...

- Кто сказал?

- Сам Шеллер-Михайлов. Вот тогда заживем! А сейчас, знаешь, о чем я думаю? Хорошо бы снести что-нибудь в ломбард. Смертельно жрать хочется! Снесу наши две cеребряные ложки... Хорошо? А там вскорости выкупим. А если понадобится, поступлю на завод. Напильником владею неплохо... Что тут особенного!.. Не правда ли?.. Зато войду в самую чащу рабочего класса... Ей-богу!.. Вот увидишь...

Жена улыбается. Но, когда ухожу, до моего слуха доносится тихий вздох.

14. КОРОНОВАННЫЙ КАБАТЧИК

Конец октября. Холодной слизью окутан Петербург.

В ненастных сумерках позднего утра кружатся белые пушинки первого снега.

Пишу новый рассказ, заранее предназначенный для Шеллера-Михайлова. Заглавие уже готово - "Смертная казнь". Рассказываю о том, как на моих глазах повесили в Чарджуе Али - молодого красавца.

Работаю легко, с увлечением. Там, где меня вставляет фантазия, на память приходят личные воспоминания, и снова предо мною встает с необычайной четкостью обреченный юноша; и рассказ мой .расцвечивается огнями давно отзвучавшей жизни.

Окруженный видениями минувших лет, я ухожу от окружающей меня действительности, не ощущаю комнатной сырости и злой непогоды северной осени.

Неожиданно раздается звонок.

Спустя немного ко мне в сопровождении удивленной Татьяны Алексеевны входит типичный портовый босяк с веселыми хмельными глазами и с прижатым к груди томиком "Погибших людей".

- Mille pardons... Encore un moment et nous sommes desamis... А впрочем, позвольте представиться... Перед вами ближайший потомок известнейших негоциантов Морозовых, а если сказать короче, то я - ваш издатель.