История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Овсяную либо ячменную крупу для каши мололи в жерновах, которые были почти в каждой семье. В самодельных осиновых жерновах с одной стороны среза деревянных колёс вколачивались чугунные обломки, похожие на мелкие черепки от глиняного горшка. При размоле, когда жернова вертели руками, стоял невообразимый шум — он глушил людские уши чуть потише, чем звук современного реактивного двигателя. Все деревенские жители не любили звук крупяных жерновов, был он назойливым и противным. Заткнув уши льняной куделей, мужик с бабой выходили с жерновами на мосток перед избой и попеременно начинали крутить их, выделывая крупу.

Чтобы отделить шелуху от овсяного и ячменного зерна, его толкли в деревянных, по форме напоминающих ресторанный фужер, ступах деревянным пестом с металлическим наконечником. В старину всё делалось крестьянами просто, без затей и хитростей, правда, трудоёмко. Зато продукт получался натуральным, без каких-либо примесей и добавок.

Овёс часто мололи на мельницах в муку и пекли из той муки блины в любую пору года. Пойменские женщины умели превосходно печь овсяные блины, они у них получались тонюсенькими, поджаристыми. Пекли обычно по утрам, на головешках, когда прогорали все дрова в печи. Баба сковородником держала в одной руке сковородку, а в другой — уполовню (большую деревянную ложку). И ею лила на сковороду жидкое овсяное тесто. Польет уполовнёй на горячую помасленную сковороду теста, а оно, разливаясь, зашипит и покроет сковороду тонкой плёночкой, да так сразу наполовину и запечётся. А чтоб запечь блин до конца, баба ставит сковороду на огонь в печь. Подержит её немного на головешках, вытащит из печи, хлопнет по блину свободной ладошкой, он вздуется от шлепка и отскочит от сковороды. Тогда баба чуть кувырнет сковороду набок и стряхнет с неё блин себе на руку, а с руки — хлоп — и в общую стопку. Стоит баба у домашней печи, из которой жаром дышат раскалённые угли и пускают язычки пламени догорающие головешки, раскрасневшаяся, как сталевар у смотрового окна сталеплавильной печи. И так наши стряпухи по нескольку утренних часов каждый день на протяжении трёх четвертей своей жизни, безо всяких выходных и отпусков, сновали у домашних печей не только с блинами, но и за приготовлением всей пищи для больших своих семей. На скрипучих половицах кухни, чуть освещенной керосиновой лампой-коптилкой, возле ног стряпухи, путаясь в ухватах и в поленьях дров, цепляясь за фартук, за длинный подол юбки, всегда крутился малый ребенок, а то и не один. Он беспрестанно таращил глаза на подсвеченное огнём лицо матери, да ныл понемногу. А баба знай работает. За четверть часа напечёт, бывало, две-три дюжины овсяных блинов, намажет их коровьим или растительным маслом да всех домочадцев и накормит до отвала. Блины чаще всего подавали на стол в завершении завтрака.

Каждый житель поймы с детства приучался к труду, познавал не столь уж мудрёные истины крестьянской жизни. Мой отец часто говорил: «Человек то и поживает, что он поработает». Всю свою жизнь он работал без выходных дней, не знал, что такое отпуск, дом отдыха или санаторий. Ему было затруднительно объяснить, почему пожилым людям, выработавшим свой трудовой ресурс, выдавали пенсию. Он не понимал, почему физически маломощным пожилым людям нужны государственные пособия, когда в их семьях есть молодые трудоспособные люди, которым по законам самой природы положено содержать старых нетрудоспособных родственников. И так мыслили раньше все русские землевладельцы: в центре их крестьянского сознания было стремление к куску хлеба, тяга к земле.

Как только спадал весенний лив воды, отец каждое утро вставал с постели чуть забрезжит рассвет, запрягал кобылу Маруську в плуг и до завтрака ехал в поле пахать. Крестьяне междуречья старались не упустить благоприятное время весны, оно и приходит для боронования полей, для вспашки, посева зерна. Из семерых детей я был в семье старшим. Мои руки впервые ухватились за плуг — в борозде поля, за косу — на сенокосе.

А мне было тогда всего тринадцать лет. В то время пахота и косьба были самыми тяжёлыми работами из всего крестьянского труда. Помню, отец сказал мне тогда:

— Ну что же, Павлуша, надо тебе учиться пахать землю плугом, ты уж не маленький, четырнадцатый год…

И утром следующего дня я пошёл рядом с отцом из хутора на пашню. Впереди нас шла лошадь, запряжённая в лучок плуга. Поваленный набок плуг тащился за ней, расчерчивая землю полозом и одной ручкой двумя змейками-полосками. Мы шли молча. Отец держал в руках вожжи, правил лошадью и изредка бросал взгляд по сторонам узкой дорожки-глобки. В то утро весна бурно вступала в свои права, молодая весенняя зелень приветливо ласкала глаза. Юная травка, как частая щетинка на сапожной щетке, пробивала серую плёнку нанесённого водополицей ила, покрывавшего всю землю поймы. Из шири голубого неба доносилось курлыканье журавлей. Гуси тянули клинья куда-то на север.