История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Начатое для распашки поле находилось невдалеке от хутора, и мы с отцом вскоре пришли к тёмно-бурому лоскутку земли. После короткого объяснения отца я ухватился руками за ручки плуга. От понукания лошадь тронулась. Но, впервые взявшись за плуг, мои почти детские руки не могли удержать его в полевой борозде ровно и крепко. Плуг вильнул в сторону и вырвался. От такой промашки, от того, что не умею по-крестьянски норовить плугом, я застыдился, почувствовал краску на своём лице. Попятив вожжами назад, вставив плуг в том месте, где я начал пахать, отец сказал:

— Ты, милый сын, за ручки плуга не держись так, чтобы тебе самому не упасть, а старайся править плугом вот так…

И отец прорезал плугом пару саженей. Я трунил сбоку от плуга, любуясь, как широкий изгиб плужного отвала клал на серую кромку прошлогоднего поля перевернутую ленту бурой земли.

Отец поднял за козырек свой старый картуз, сдвинул его на затылок. Я снова взялся за ручки плуга. На этот раз ухватился покрепче.

— Нноо-о-о, милая! — крикнул на лошадь отец.

Деревянный пучок впереди плуга заёрзал, и плуг от натяжения лошади сначала медленно, а потом сразу быстрее пошёл вперёд. Меня закачало. Руки юлили из стороны в сторону. Я старался удержать плуг. Ноги не успевали за ним. Твёрдая опора уходила из-под ног — мне мешала шагать борозда за плугом, я вихлял всем телом. Но плуг всё-таки шел за лошадью. Он то углублялся — и тогда натужно шипел, словно сердясь на землю, то выходил кверху — и тогда убавлял ярость.

— Стой! — крикнул отец.

Я остановил лошадь. Глубоко дыша, почувствовал под рубахой мокроту. Повернулся назад, глянул на кривые ломти земли, перепаханной мною только что, и на отца, идущего ко мне.

— Так не годится. Смотри, что напахал: где глубоко, где мелко. Надо ровнее, — тихо промолвил отец, подошед ко мне.

Он вынул из холщовых штанов кисет с табаком-самосадом, скрутил газетную самокрутку, закурил и, присев на корточки возле плуга, сказал:

— На сегодня с тебя хватит. А теперь ступай домой и оклади в поленницу по стенке сарая все колотые дрова.

Я долго стоял возле борозды, вспаханной под управлением отца. А он, покурив, тронул за вожжи лошадь, повернул её обратно и начал пахать с того места, откуда начинались мои паханые кривули. Я смотрел ему вслед и видел, как он, будто бы и не натужась, а играючи, шёл за лошадью, держа в крепких руках показавшийся мне таким тяжёлым и упрямым плуг. Управляя плугом и лошадью, он дошёл до конца поля, повернул назад и, воткнув в землю остриё плужного лемеха, снова, теперь уже скрывшись за лошадью, пошёл по новой борозде ко мне навстречу. Я глянул по сторонам. Поодаль, на других лоскутах земли, тоже пахали. Лошади шли по земле, переступая ногами, словно ножницами, расстригая ими воздух. Пригорбившись, позади лошади шел мужик-пахарь, похожий на моего отца.

Через два дня тот снова позвал меня на пашню. Три попытки и на этот раз закончились для меня пахотными огрехами. Тащась за лошадью, плуг упорно не слушался мальчишеских рук.

— Ничего, — ласково успокаивал отец, пряча усмешку в посивевшие от табачного дыма усы, — помучаешься и научишься…

Много было моих попыток научиться пахать землю. Но только через два года я полностью овладел главным инструментом тогдашнего земледелия.

В пятнадцать с половиной лет я мог уже пахать землю и управляться с плугом наравне с отцом.

Сенокос и скотоводство

По всей Ярославщине нигде не росла такая обильная и сочная трава, как в Молого-Шекснинской пойме. Росту естественных трав в междуречье способствовал ежегодный разлив воды по лугам. По буйству роста с ней могли соперничать лишь травы долин далёкого юга.

Весь сенокос, от начала до конца, производился в пойме вручную. Косить траву было тяжело, но, как говорили в старину, полезно. Те, кто ежегодно косил траву, ворочался с сеном, всегда были здоровыми, мало болели: при косьбе от большого физического напряжения косцы всегда потели, а вместе с потом из их нутра выходили все вредные шлаки. Трудовой пот — лучшее лекарство от всех болезней. Раньше миллионы людей потели в жизненно необходимом труде, а теперь потеют немногие тысячи, и то лишь от занятия спортом.

Хорошо было прежде косить. Встанешь, бывало, затемно, обуешься в лапти и онучи, подвяжешь кошелек, в котором торчала наждачная лопатка, чтобы точить косу, возьмёшь на плечо косу, отбитую с вечера, и пошёл. До самого завтрака косишь. На задворках ещё крупные капли росы-полуночницы спадали с придорожной травы на лапти и онучи, пока идёшь до покоса, промокнешь до причинного места. В промокших штанах да лаптях сначала неприятно, а потом, когда подвигаешься и разогреешься на покосе, ноги так и млеют от теплоты росяной влаги.

По утрам на косьбе дышалось легко. Аромат трав, обрызнутых обильной росой, выделял прохладу короткой летней ночи. Брызнувшие краски зари рано будили птиц, и гомон их из лесных чащоб неумолимо плыл над травяным лугом. Обласкав человеческий слух, разноголосье пернатых уносилось в просторы высокого неба и в зелёную ширь земли.