Посягательство на управленческую монополию Чингисидов выглядело рискованным. Ведь полноценным государем в послезолотоордынских Юртах мог считаться только потомок Джучи. Однако если вспомнить предыдущую историю мангытов и ногаев, то можно проследить тенденцию к постепенному преодолению этой стойкой традиции. В разное время и в разных владениях ханы часто становились мангытскими марионетками, и бии Мангытского юрта управляли самостоятельно, лишь маскируя свое полновластие декоративной фигурой ими же поставленного династа. Муса-бий в конце XV в. уже решил обойтись без подставного монарха — и закончил жизнь и правление на вершине славы и мощи; никто не решался оспорить его властные (фактически ханские) полномочия. Тот же порядок по инерции старались сохранить бии Ямгурчи и Хасан. Затем Смута и казахская экспансия прервали государственное оформление Орды, но после «реконкисты» и осознания необходимости единства прежняя тенденция вновь ожила. Саид-Ахмед не был Чингисидом, поэтому его претензии на ханскую титулатуру, как и притязания его братьев на монархические посты, сопровождаются характерными осторожными оговорками: не «царь», а «во царево место», не калга, а «на коложском жеребье».
Отсутствие генеалогической связи с Джучи оставалось единственным препятствием для превращения Ногайской Орды в ханство. Да и легитимность она обретала, только имея во главе чингисидского династа. Упоминание о нем промелькнуло лишь однажды. В том же сентябре 1537 г., отмеченном серией триумфальных реляций в Москву, бийская грамота содержала новость о поставлении нового государя: «Шурина своего Хан Булат салтана, царем его чиню. И ты, как на нашего посла смотришь, так бы еси на его посла смотрил. Также и самого ("царя". —
Повышение фактического статуса ногайского бия сопровождалось и соответствующим словесным антуражем, официальной терминологией в переписке с соседями. Во второй половине 1530-х годов грамоты бия начинались «по-хански», с использованием формулы сёзюм (мое слово): «Силы находца Сидихметево княжое слово», «Победителя Сеид Ахматово княжое слово неправому верою Ивану ведомо б было», «Болшево в князех Сидахматово княжое слово» и т. п.[160]
(Посольские 1995, с. 2, 130, 164). Соответственно ногаи попробовали также «подправить» и взаимное ранжирование государей. В цитированном письме Урака сказано о рекомендации съезда Ивану IV «в дружбе и братстве быти» с ногайской верхушкой. Правда, Саид-Ахмед поначалу не решился адресоваться к московскому монарху как к «брату», но об этом его намерении известил великого князя Шейх-Мамай (Посольские 1995, с. 97). А Мамай, не связанный итогами съезда, прямо называл его «братом моим князем Иваном» (Посольские 1995, с 97). Подобные намерения получили от Москвы быструю и жесткую отповедь; ссылки же на давнее отношение Эдиге к правителю Московии как отца к сыну были восприняты как «неподобные речи»: «Ты (Саид-Ахмед. —