История нравов. Галантный век

Никто лучше профессионального соблазнителя и не отдавал себе в этом отчета. Он же прекрасно знал все удобные конъюнктуры. Он знал, во-первых, что лишь очень немногие женщины приходят от совершившегося в отчаяние, что большинство оправдывает себя старой поговоркой: «Если я подверглась насилию, я не совершила греха». Далее, он знает, что каждая женщи на боится скандала, а дело кончалось бы в большинстве случаев скандалом, если бы женщина стала серьезно сопротивляться. Поэтому именно самая порядочная женщина будет сопротивляться только до известной степени. Наконец, каждый жуир знает, что множество женщин только о том и мечтают, чтобы быть взятыми силой. Мнимое насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение, и потому они положительно провоцируют мужчину к насилию или ожидают его от него. Шодерло де Лакло заставляет свою героиню маркизу де Мертей выяснить этот последний пункт в следующих остроумных фразах: «Скажите мне, пожалуйста, о томный любовник, ужели вы убеждены, что изнасиловали женщину, которой вы обладали? Как бы ни было велико удовольствие отдаться, как бы мы не спешили с ним, надо же иметь какой-нибудь предлог, а можно ли найти более удобный предлог, как делать вид, что мы уступили насилию. Должна вам признаться, что быстрый и ловкий натиск нравится мне больше всего; натиск, где одно следует за другим, но все же настолько быстрый, чтобы мы не попадали в щекотливое положение поправлять неловкость, которой мы, собственно, хотели воспользоваться, натиск, до самого конца сохраняющий вид грубого насилия и тем льстящий нашим двум главным страстям: желанию защищаться и удовольствию отдаваться. Я готова признаться, что подобный талант встречается у мужчин реже, чем можно было бы думать, и что я всегда им восхищалась, даже в тех случаях, когда ему не поддавалась. Бывали случаи, что я отдавалась, побуждаемая благодарностью. Так в дни древних турниров красота подносила награду храбрости и ловкости».

По всем указанным причинам даже самые грубые нападения на честь женщины не только не преследуются, а часто прощаются. Вот почему нет ничего удивительного, что разбойник в маске, нападающий на пустынной дороге на карету путешествующих дам, насилующий их и довольствующийся этим как единственным выкупом, сделался в воображении эпохи идеальной фигурой.

Нам могут возразить: все эти приемы сексуального воспитания, правда, не подлежат сомнению, но ведь это не более как обычные приемы порока и разврата, которые пускались в ход во все времена. Можно согласиться с этим возражением, и, однако, оно совершенно теряет свою силу благодаря одному обстоятельству: в эпоху старого режима в отличие от предшествовавших периодов эти приемы — необходимо это подчеркнуть — становились сознательными и, кроме того, массовыми. Эти проблемы интересовали уже не отдельные только личности, а становились составной частью общей философии любви, распространенной с соответствующими оттенками во всех классах общества.

Лучшее доказательство этого положения — тот факт, что все методы и вопросы сексуальной педагогики были тогда приведены в систему. Создавались соответствующие теории, идеи облекались в тезисы, в целые программы. Если чувствительные диалоги о любви и дружбе, которыми так богаты документы эпохи, не что иное, как лекции и практические занятия по вопросам доведенного до крайней рафинированности духовного сладострастия, то многочисленные романы эпохи сентиментализма служат все без исключения настоящими учебниками сентиментальной любви. То же самое необходимо сказать и об описаниях и дискуссиях, посвященных в форме романа культу порочности. И вовсе не случайно, не против воли авторов, нет — такова их цель, обдуманно и сознательно поставленная ради педагогического воздействия.

Необходимо здесь считаться с двумя фактами.

Если, с одной стороны, под влиянием поучительной тенденции, наполнявшей литературу, каждое произведение получало само собой характер учебника, то, с другой стороны, число романов и дидактических поэм страшно возросло потому, что даже серьезные научные проблемы охотно трактовались и развивались в форме романа. Жизнь считалась, как в хорошем, так и в плохом, лучшей наставницей человека, а роман казался, так сказать, предвосхищенной жизнью. Правда, роман отвечал еще другой основной тенденции эпохи, жажде игры и развлечения. Эпоха, выставившая своим девизом, что каждый день потерян, который не посвящен наслаждению, хотела постигнуть даже проблемы науки среди игры и развлечений. Роман, не столько утомляющий, сколько занимающий ум, казалось, в состоянии разрешить эту задачу.