История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

– Нет ничего лучше, – сказал каштеляниц, – замок, Бог даст, пришлось бы оставить горожанам: ничего тут такого особенно плохого произойти не может. Но теперь, когда саранча задвигалась и жадность её разбужена, хуже нападение на дороге, чем в замке, а кто же знает, не имеют ли здесь шпионов. Спешить, поэтому с возвращением нельзя – и если бы из замка пришлось убегать, побег нужно так выполнить, чтобы был прикрытым, как наивысшая тайна.

– Совет здоровый, – ответил ксендз Жудра, – ничего другого делать мы не имеем. Собираться потихоньку к возвращению и первую бурю переждать. Орду нужно знать, деятельная, но не прочная. Посмотрим, что будет.

– Вероятнее всего, даст Бог, ничего, – отозвалась тихо Ядзя. – А чем быстрее вырваться отсюда, тем лучше.

– У нас двое раненых людей и ради этих нужно задержаться с возвращением, – говорила мечникова.

– Пропитания и на неделю хватит, – сказал Яблоновский, – посему спокойно можно ждать, а потом я и мои люди сложимся в конвой даже до безопасного места.

Мечникова поклонилась; говорили о чём-то другом; обед окончился. Яблоновский пошёл по доброй воле проведать Янаша. Больной, хотя с сильной горячкой, был полностью в сознании и пытался не показывать по себе, что страдал. По более живому только говору, по взгляду и дыханию можно было понять, что не в обычном находится состоянии.

Каштеляниц с радостью, что нашёл ровесника и мог поговорить весело, присел у его ложа. Начал рассказывать свои дорожные приключения, пребывание на королевском дворе во Франции, изысканные фигли и забавы в Ярове и Жолкве и тоску свою по той жизни, от которой был оторван.

Он предпочёл бы сто крат пойти на Вену с гетманом и королём, но его железная воля Собеского направила сюда на пограничье. Из речи можно было догадаться, что бедный парень должен был чем-то нагрешить, за что ему покаяться приказали.

Янаш также первый раз в жизни видел вблизи юношу этого типа и лёгкости и свободы его мысли надивиться не мог. Иногда он им поражался, иногда он притягивал его, потому что в нём было столько же благородства, сколько пустоты.

Его только болезненно задело то, когда он очень тщательно начал расспрашивать о Ядзе и чрезвычайно расхваливать её красоту, которую признавал восхитительной.

– Правда, – сказал он, – что мои глаза в этой пустыне от чудесных лиц наших женщин отвыкли, что изголодались по женскому очарованию, но даже среди двора и самых красивых наших дам ещё бы панна мечниковна взяла превосходство.

На навязчивые вопросы Янаш едва отвечал, с великим уважением к своим дамам.

– Я не знаю почему, – отозвался Яблоновский, – панна мечниковна на меня производит больше впечатления очарованием невинности и простоты, чем наши придворные дамы, выученные искусственному щебетанию и манерам. Она в самом деле опасная, потому что в неё до безумия можно влюбиться.

– Но вы же её только раз видели, – забормотал Янаш грустно.

– Разве не знаете, ваша милость, что любовь обычно приходит не иначе, только с первого взгляда! – воскликнул Яблоновский. – Иная не много стоит.

Легкомысленная эта речь вынудила Янаша замолчать; она причиняла ему невыразимые страдания из-за любови к Ядзе, которую, казалось, в его убеждении оскорбляет. Каштеляниц же с человеком, которого принимал за дворового этих дам, не думал слишком взвешивать свои слова: говорил что ему пришло в голову. Ходил по комнатке, иногда заглядывая в зеркальце, напевая и постоянно возвращаясь к изучению отношений, собственности и положения мечника, о котором слышал и знал мало. Янаш, принуждённый отвечать, старался в самых ярких красках обрисовать дом и пана, пытаясь вдохновить к нему самое большое уважение.

Но придворный, который близко тёрся об сенаторов, слушал это довольно равнодушно и всё ему, видно, было мало, потому что тона своего не оставлял.

– Панна как малинка! – сказал он. – Как розочка! Une beaute accomplie! Incomparable![1]

Со своего пребывания в Париже каштеляниц примешивал много французишны. В данный момент она уже, как в письмах Яна III и иных панов, частью заменяла латынь для оснащения странной полчишны. По молчанию Янаша Яблоновский мог бы сделать вывод, что ему этот разговор, должно быть, неприятен – но не хотел об этом догадаться. Награждал это большой заботливостью о больном, которому из доброго сердца сам поправлял подушки, завязывал бинты и воды подавал. Гневаться на него было невозможно и, однако, Янаш чувствовал из-за него травму по причине Ядзи. Не удивлялся бы влюблённый – неприятна ему была придворная его болтовня и разбирание её прелестей, особенно, что каштеляниц о мечниковой не с большим уважением говорить себе позволял.

Так прошёл день до вечера.

Наконец, во мраке приступил Яблоновский к обязанностям объезда замка, и Янаш остался один. Он вздохнул свободней. Его глаза медленно закрывались ко сну; он был наедине с собой, чувствовал необходимость в отдыхе, когда дверь медленно подалась и на цыпочках вошла Ядзя.

Корчак в сумраке скорее почувствовал её, чем увидел, и вскочил с подушек.