История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

На второй день вместе с матерью вышла Ядзя, бледная, с немного покрасневшими глазами, но спокойная. Каштеляниц очень заботливо её приветствовал, спрашивая о здоровье: она немного посмотрела на него, поблагодарила его тихо и ушла. Даже ксендз Жудра находил, что она почему-то очень изменилась, приписывая это впечатлениям, среди которых меньше чувствуется боли, но она приходит только после них, когда измерит опасность. Мечникова была постоянно сильно занята, поэтому не удивительно, что оставила Яблоновского и ксендза Жудру, а на хозяйстве вместо себя Ядзю. Каштеляниц пробовал с ней различными способами вести оживлённый разговор, а она была холодна, прерываема и церемонна. Различным тоном он пытался его начинать – не шёл ни с какого. Ядзя слушала отвлечённо, отвечала коротко, часто, казалось, не слышит и не понимает. Кто-нибудь другой впал бы в отчаяние, каштеляниц имел ту счастливую уверенность в себе, которая не даёт себя сломать; впрочем, достаточно ему было смотреть в прекрасные глаза Ядзи.

Он влюбился как юноша, который обязательно нуждается в любви, а так как избранный предмет действительно был потрясающим, любовь становилась импульсивной и неудержимой. Поэтому он навязчиво просиживал при мечниковне. Мать, проходя, могла это видеть. Не говорила, однако, нечего и, конечно, радовалась, что Ядзю это развлечёт, а кто же знает, чем это может кончится.

По какой-то случайности наткнулся Яблоновский на имя Корчака: лицо Ядзи оживилось, глаза заблестели, уста отворились.

– Как вам кажется? – спросила она. – Заедет ли Янаш в Межеевицы? А потом, а потом, сумеет ли достать до отца?

– Насколько я тут Янаша видел, – отпарировал каштеляниц, который не догадывался ни о каких особенных причинах, – мне сдаётся, что он везде справится.

– Но он был раненый! – вздохнула Ядзя.

– Молодость шибко лечит раны, особенно когда лелеять себя нет времени.

– Где он теперь может быть! – отозвалась задумчиво девушка.

– О! Что касается этого, отгадать трудно! – ответил, смеясь, каштеляниц.

– А мы когда выступим? – спросила Ядзя.

– Ну, этого не знаю, – сказал Яблоновский, – мне сдаётя, что послали за Сениутой, который должен присоединиться к нашему кортежу, а он, как местный и наилучше знающий, где обращаются татары, какие дороги безопасны, определит, когда следует ехать…

– А! Сениута! Тот, что нас сюда от Константинова проводил! – вздохнула Ядзя.

– Я бы рад, чтобы мы Сениуту ждали как можно дольше, – любезно добавил Яблоновский, – чтобы он нас тут держал как можно дольше, чтобы дорога была медленной, очень медленной.

– Это почему же? – спросила Ядзя.

– Потому что я дольше мог бы пользоваться милым обществом.

– Ксендза Жудры? – промямлила девушка.

Каштеляниц рассеялся.

– О! Я высоко его ценю, – кланяясь, говорил каштеляниц, – но, но, однако, ваше общество.

– Моё? – с удивлением говорила Ядзя. – Я прошу у вас прощения, но я вас не понимаю. Моё общество мало вас может развеселить. Я простой деревенский ребёнок, вы привыкли к двору.

– Но вы могли бы быть его украшением! – говорил каштеляниц.

– Пусть меня Бог убережёт от этого, – отозвалась Ядзя, – чтобы я когда-нибудь была вынуждена на нём выступать. Боюсь его и… предпочитаю эту жизнь, к которой привыкла.

В этой форме и не дольше бывали разговоры каштелянца с Ядзей, которая, казалось, терпит из послушания. Ксендз Жудра, как молчащий свидетель, ходил, задумчивый, по комнате, изредка заходил Дуленба, который стерёг Агафью, спокойно сидящую над странной своей работой, с иглой без нити; иногда присаживалась мечникова и тут же что-то себе припомнив, уходила.

С нетерпением ждали Сениуту. Дуленба, между тем, делил себя между лагерем и вдовой. Сразу на следующую ночь после погребения Доршака полковник напал на своеобразную мысль. Он достал в замке доски, велел из них сбить гроб и, выбрав людей, которые ничего не боялись, на рассвете раскопал могилу Доршака. У него был с собой саван и этот последний деревянный домик, поэтому велел без угрызения совести достать тело и, пользуясь перекладыванием его в гроб, осмотрел руки трупа и с пальца снял перстенёк. Он зафексировал потом убийство века, сам бросил на глаза землю, могилу приказал сделать большой, обложить её дёрном и прикрыть каменьями.

Отмыв этот перстенёк, Дуленба надел его на палец и поехал к Агафье. Застал её сидящей в том же самом месте, но старанием Горпинки немного приодетую и с причёсанными волосами.

Когда он вошёл и сел при ней, она спросила, не поросла ли уже могила?

– Я приказал обложить её дёрном и камнями сверху прикрыть, – сказал Дуленба. – За это старание судьба меня наградила, так как в том месте нашёл перстенёк.

– Гм? Перстенёк? Какой? – воскликнула Доршакова. Посмотрела на его руку, зарумянилась и вскрикнула.

– Это не может быть!

Дуленба показал кольцо ей вблизи, она покачала головой.

– Особенное событие. – И начала снова шить.

В этот день она была более спокойной, они говорили о прошлых временах.

Вечером приехал Сениута и прямо с коня пошёл к мечниковой. Когда о нём объявили, она побежала ему навстречу.

Он до колен поклонился шапкой, смеялся и покручивал усы.