История о пропавшем ребенке

Не знаю, повторила она последнюю фразу за Лилой или высказала собственные мысли, но мне они не понравились, и я решила вмешаться. Я говорила мягко, но достаточно решительно: «Сколько прекрасных историй рассказывает тебе тетя Лина! Это замечательно. Но она человек увлекающийся, и ты не должна думать, что люди с такой легкостью совершают дурные поступки, тем более депутаты, министры, сенаторы, банкиры, даже каморристы. Что мир движется по кругу: сегодня хорошо, завтра плохо, а послезавтра опять хорошо. Просто надо работать, честно делать свое дело, что бы ни происходило вокруг, и стараться не допускать ошибок, потому что за ошибки приходится расплачиваться».

У Иммы задрожала нижняя губа. «Папа что, не вернется в парламент?» Я не знала, что ей ответить, и она это поняла. Словно подталкивая меня к нужному ответу, она добавила: «А тетя Лина считает, что он вернется».

Немного помолчав, я все же сказала: «Нет, Имма, я так не думаю. Но то, что папа теперь не такой большой человек, как раньше, еще не причина меньше его любить».

43

Я полностью просчиталась. Нино, как всегда, вывернулся из ловушки, в которую угодил. Имма была счастлива и умоляла меня договориться с ним о встрече, но он затаился и не выходил на связь. После того как мне наконец удалось до него дозвониться, он повел нас в пиццерию «Марджеллина». От былой жизнерадостности не осталось и следа: он был дерганый, рассеянный, учил Имму никогда не доверять политикам и жаловался, что его подставили левые, которые на самом деле никакие не левые, потому что они хуже фашистов. «Вот увидишь, – уверял он ее, – папа еще все исправит».

Впоследствии я читала его статьи, в которых он агрессивно отстаивал свои давние идеи, в том числе о подчинении судебной власти исполнительной. «Сегодня судьи потакают тем, кто метит в самое сердце государства, а завтра объявляют гражданам: это сердце больное, его пора на свалку», – с возмущением писал он. Сам Нино на свалку не собирался. Переходил из одной партии в другую, все больше смещаясь вправо, и в 1994 году добился своего, вернувшись в парламент.

Имма радовалась, что снова стала дочерью депутата Сарраторе, за которого в Неаполе проголосовали очень многие. Узнав новость, она заявила мне: «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь».

44

Я не обиделась. Дочь всего лишь хотела сказать, что я была несправедлива к ее отцу и недооценивала его. Ее слова «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь», дали неожиданный эффект: я наконец обратила внимание на тот факт, что Лила, способная, если верить Имме, провидеть будущее, в пятьдесят лет вернулась к книгам, учебе и даже начала писать. По мнению Пьетро, она делала это, чтобы излечиться от тоски по Тине. Но в свой последний год жизни в квартале я перестала довольствоваться как предположением Пьетро, так и посредничеством Иммы, и напрямую спросила Лилу:

– Откуда у тебя такой интерес к Неаполю?

– А что тут плохого?

– Ничего. Я тебе даже завидую. Учишься в свое удовольствие, а я вот читаю и пишу только по работе.

– Ничему я не учусь. Я просто смотрю на здание, улицу, памятник, а потом при случае что-нибудь об этом читаю, вот и все.

– Это и называется учиться.

– Брось, что за чепуха!

Она уходила от ответа, как будто не доверяла мне. Правда, иногда она вдруг загоралась и рассказывала мне о городе так, словно видела в нем не просто лабиринт улиц, по которым мы ходим каждый день, а одной ей известную тайну. Ей было достаточно произнести несколько фраз, чтобы Неаполь превратился в самое необыкновенное место на земле, полное скрытых смыслов. Я слушала ее, и в голове вспыхивала искра, благодаря которой я с новыми силами садилась за работу. Какое упущение с моей стороны! Я родилась и столько лет прожила в Неаполе, но так ничего о нем и не узнала. Я во второй раз собиралась бежать из города, в котором провела в общей сложности тридцать лет, но он так и остался для меня незнакомцем. Когда-то меня укорял за это невежество Пьетро, теперь я сама не могла его себе простить. Я слушала Лилу и поражалась собственной дремучести.