История о пропавшем ребенке

Он пугался и пытался меня успокаивать. Чтобы доказать мне, что я ему настоящая жена, а Элеонора ничего для него не значит, как-то в воскресенье он действительно повел меня обедать к родителям на виа Национале. Отказаться я не могла. День тянулся долго, хотя встретили нас вполне доброжелательно. Лидия – мать Нино – была уже пожилой женщиной, на всем облике которой лежал отпечаток пережитых лет, глаза ее смотрели испуганно, но боялась она не внешнего мира, а опасностей, что затаились у нее в груди. Пино, Клелия и Чиро, которых я помнила детьми, повзрослели, кто учился, кто работал; Клелия недавно вышла замуж. Вскоре к нам присоединились Мариза с Альфонсо и детьми, и мы сели за обед. Сменяли друг друга бесчисленные блюда, мы с двух часов дня до шести вечера вели разговоры, обстановка, несмотря на несколько наигранную приподнятость, оставалась располагающей. Особенное радушие демонстрировала Лидия, встретившая меня как свою невестку, она весь день не отходила от меня, осыпала комплиментами моих дочек и радовалась, что скоро станет бабушкой.

Единственным, кто портил мне настроение, был Донато. Увидев его снова, двадцать лет спустя, я испытала потрясение. На нем был темно-синий халат и коричневые тапки. Он как будто стал ниже ростом и раздался вширь, то и дело всплескивал руками, от старости покрывшимися темными пятнами, под ногтями густо чернела грязь. Лицо у него расплылось, глаза помутнели. Редкие длинные волосы, зачесанные наперед, чтобы прикрыть лысину, были выкрашены в странный красноватый цвет, а когда он улыбался, было видно, что у него не хватает половины зубов. Он, как и раньше, строил из себя многоопытного эксперта по всем вопросам, но при этом пялился на мою грудь и делал пошлые намеки. Потом вдруг начал сокрушаться, что все в мире встало с ног на голову, десять заповедей забыты, женщины не блюдут себя и повсюду сплошной бордель. Дети зашикали на него, и он замолк. После обеда он отвел в сторону Альфонсо – изящного и красивого, как Лила, если не лучше, – и принялся что-то втолковывать ему, найдя наконец хоть одного слушателя. Я смотрела на этого старика и не могла поверить, что тогда, девчонкой, на пляже Маронти, я отдалась ему, что это правда было в моей жизни. Лысый, неопрятный, с сальными глазками – неужели это тот самый мужчина, а рядом с ним – мой бывший сосед по парте, больше похожий на женщину – прямо молоденькая девушка в мужском костюме. Неужели и я стала совсем другой, не той, какой была на Искье? Что за времена настали теперь? Что за время было тогда?

Вдруг Донато окликнул меня: «Лену». Альфонсо тоже махнул мне, приглашая подойти. Я пересилила себя и приблизилась к ним. Донато начал расхваливать меня в чудовищно высокопарных выражениях: «Великая женщина! Умница, отличница, писательница, которой нет равных в целом мире. Я горжусь, что познакомился с ней, когда она была еще девочкой, на Искье, что она отдыхала вместе с нами, что открыла для себя мир литературы, соприкоснувшись с моими скромными стихами. Ты ведь перед сном читала мою книгу, помнишь, Лену?»

Он смотрел на меня с робкой мольбой и просил подтвердить свою исключительную роль в моей литературной судьбе. «Да, – сказала я, – все так. Я девчонкой поверить не могла, что лично знакома с человеком, опубликовавшим настоящую книгу стихов и печатавшим статьи в газетах». Я поблагодарила его за рецензию на мою первую книгу, которую он написал лет двенадцать назад, – дескать, она принесла мне несомненную пользу. Донато от радости раскраснелся, начал вспоминать былые заслуги и жаловаться, что всякие молодые посредственности из зависти не оценили по заслугам его творчество. Нино не выдержал, грубо осадил отца и увел меня к матери.

На обратном пути он набросился на меня: «Отец становится невыносимым, ты же знаешь, что это за тип, зачем ты ему потакаешь?» Я кивнула, а сама покосилась на него краешком глаза. Неужели и Нино скоро облысеет, растолстеет и будет от зависти поносить тех, кто добился больших, чем он, успехов? «Зато сейчас он прекрасен! Нечего об этом думать», – успокаивала я себя, пока Нино рассуждал об отце: никак не уймется, а с возрастом делается только хуже.

41