История о пропавшем ребенке

Мне хотелось, чтобы она считала меня частью другого мира, но не такой, как прочие его обитатели. Она сама меня к этому подталкивала. Ей нравился мой сарказм по отношению к коллегам. Иногда мне казалось, что она ждет от меня доказательств того, что я действительно принадлежу к кругу людей, которые диктуют широким массам, что именно следует думать о тех или иных предметах. По ее мнению, мое решение вернуться в квартал могло быть оправданным только при условии, что я продолжу вращаться среди людей, публикующих книги, пишущих для журналов и газет, мелькающих по телевизору. Она соглашалась признать меня подругой и соседкой при сохранении этой ауры. Я не возражала. Ее поддержка вселяла в меня уверенность. Она шагала рядом со мной, рядом шли наши дочки, но в то же время я была не такая, как она, я была человеком другого масштаба. Моему самолюбию льстило, когда она говорила, что, в отличие от нее, у меня огромный жизненный опыт. Я рассказывала ей о Франции, Германии, Австрии, Соединенных Штатах, о дискуссиях, в которых мне довелось участвовать в разных странах, о своих последних любовниках. Она слушала меня с легкой улыбкой, но о себе не говорила ничего. Даже мои откровения об отношениях на одну ночь не вызвали ответной доверительности.

– Тебе хорошо с Энцо? – спросила я ее как-то.

– Еще бы.

– Другие мужчины совсем тебя не интересуют?

– Нет.

– Ты сильно его любишь?

– Еще бы.

Больше я не вытянула из нее ни слова. О сексе рассуждала только я, делясь самыми интимными подробностями. Я трещала без умолку, она молчала. Но все же и я извлекала из наших прогулок кое-что полезное; одно ее присутствие, как это было всегда, пробуждало мой мозг и заставляло размышлять.

Наверное, поэтому меня постоянно тянуло к ней. От нее по-прежнему исходила энергия, которая вдохновляла меня и необъяснимым образом помогала находить верные решения. Эта ее способность распространялась не только на меня. Иногда она приглашала нас с девочками к себе на ужин, но чаще я звала их с Энцо и, разумеется, с Тиной. Звать Дженнаро было бесполезно: он вечно шатался где-то, возвращаясь глубокой ночью. Энцо беспокоился за парня, а Лила говорила: «Он уже взрослый, пусть делает что хочет».

Я понимала, что она просто пытается его хоть немного успокоить, потому что у нее в голосе звучали те же интонации, что и во время наших бесед. Энцо кивал. Ее слова действовали на него умиротворяюще.

То же происходило, стоило нам появиться на улице. Мы вместе ходили по магазинам, и я не уставала удивляться ее авторитету среди местных. По дороге ее постоянно кто-то останавливал, отводил в сторонку и шептал что-то на ухо. Она молча слушала. Почему все так ей доверяли? Из-за успехов в новой работе? Почему людям казалось, что она всесильна? Может, секрет заключался в ее всегдашней энергетике, которая к сорока годам преобразила ее в кого-то вроде волшебницы, заставляя окружающих благоговеть перед ней, хоть и не без страха? Не знаю. Как ни удивительно, к ее мнению прислушивались гораздо внимательнее, чем к моему. А ведь я была известной писательницей! Накануне выхода книги издательство вовсю раскручивало меня; «Репубблика» опубликовала статью с моим фото чуть ли не в полстраницы. «Совсем скоро читайте самый ожидаемый роман Элены Греко! Действие разворачивается в кроваво-красном Неаполе, каким вы его еще не видели…», ну и так далее. Но здесь, где мы родились, меня считали чем-то вроде декорации к ее заслугам. Все, кто знал нас с детства, не сомневались: такая известная персона, как я, появилась в квартале исключительно благодаря Лиле.

85

Думаю, многие недоумевали, почему я, богатая и знаменитая писательница, о которой пишут в газетах, переехала в убогую квартиру в нищем квартале, все больше похожем на трущобу. Больше всех это, пожалуй, изумляло моих дочерей. Однажды Деде вернулась из школы расстроенная:

– Там какой-то старик писает прямо на наши ворота.

В другой раз Эльза пришла домой перепуганная:

– Там в садах кого-то зарезали.

В такие минуты меня охватывал страх. Та часть меня, что за долгие годы привыкла к иной жизни, негодовала: все, с нас хватит! Дома Деде и Эльза говорили на хорошем итальянском, но иногда в открытое окно или с лестничной площадки я слышала от них, в основном от Эльзы, ядреные словечки на диалекте, порой нецензурные. Я ругала ее, она делала вид, что раскаивается. Я знала, какой самодисциплиной надо обладать, чтобы не поддаться притягательности уличной грубости и избежать других соблазнов. Может, пока я тут пишу книжки, мои дочери губят себя? Я успокаивала себя тем, что ставила себе жесткие сроки и твердила: скоро все изменится, я напишу книгу, и мы покинем Неаполь навсегда. Только бы дописать роман!