История одиночества

В формальном отношении мемуары Мёртона никакого особого успеха не предвещали[908]. Они следовали традиционной структуре религиозной биографии: обучение во французском лицее и в маленькой общеобразовательной школе в Англии, беспутный год бакалавриата в Кембридже, вызов в Соединенные Штаты обеспокоенными опекунами и – с началом войны в Европе – растущее осознание своего греховного состояния. «Вот он я, – писал Мёртон, – спустя почти четыре года после того, как покинул Окем и вышел в мир, который я рассчитывал обыскать и лишить всех его удовольствий и радостей. Я сделал то, что хотел, а теперь обнаружил, что это я сам опустошен, ограблен и выпотрошен»[909].

Но эту историю отличал акцент на духовной ценности одиночества и сопутствующей ему дисциплины молчания. Вот как описал Мёртон свое первое посещение цистерцианского аббатства строгого наблюдения в Гефсимании, штат Кентукки:

Я вошел в уединение, которое было неприступной крепостью. И тишина, объявшая меня, говорила со мной, и говорила громче и красноречивее любого голоса, и посреди этой тихой, пахнущей чистотой комнаты, при луне, чья безмятежность вливалась в раскрытое окно сквозь теплый ночной воздух, я истинно понял, чей это был дом, о славная Богоматерь![910]

Книга способствовала возобновившемуся после 1945 года по обе стороны Атлантики интересу к монастырям[911]. Неофиты стекались в отмиравшие до тех пор монастыри и женские обители, и Мёртон получил лавину писем от любопытствующих[912]. В мемуарах он связал личное чувство греховности с моральным крахом Запада 1930-х, приведшим к катастрофе Второй мировой войны. И наоборот, возрожденные христианские общины были образцом столь необходимого духовного восстановления. «Эти люди, – писал он, – скрытые в анонимности своего хора и своих белых капюшонов, делают для своей страны то, что не могли сделать ни одна армия, ни один конгресс и ни один президент: за это они получают благодать, защиту и дружбу Божью»[913].

Траппистский образ жизни предлагал больше, чем просто самоотречение. Он включал в себя понятие о Боге, который и сам одинок и глубочайшее общение с которым происходит в молчании[914]. В центре акта безмолвной молитвы было всеобщее состояние[915]. «Человеческая одинокость, – настаивал Мёртон, – это, в сущности, одинокость Бога»[916]. Мистический союз между Божеством и верующим был возможен лишь в том случае, если молящийся признавал свое одиночество. В давних дебатах о присущей человеческому существу общительности Мёртон занял жесткую позицию. «Всякий человек – одиночка, – писал он, – накрепко скованный суровыми ограничениями своего одиночества. Вполне ясным это делает смерть, ибо когда человек умирает, он умирает в одиночестве»[917]. Беседа внутри или вне церкви в лучшем случае была предпосылкой для молитвы, а в худшем – отвлекала от нее. Мёртон отверг все современные науки об обществе и все то, что он назвал «мертвым, эгоистичным рационализмом»[918]. «Социальная жизнь, – писал он, – стремится формировать и воспитывать человека, но, как правило, ценой одновременного деформирования и развращения»[919].

В той же мере осуждалась и постреформационная Церковь за приверженность к коллективным действиям и внешним формам организационной деятельности. Фигура пустынника, по-прежнему присутствующая в богословии, выступала извечным ответом на искушение общительности. «Отшельник, – предупреждал Мёртон, – остается нам предостережением против естественной одержимости видимыми, социальными и общинными формами христианской жизни, которые порой склонны быть непомерно активными, а зачастую и глубоко вовлеченными в жизнь светского, нехристианского общества»[920]. Не меньше отвлекала и поглощенность протестантов тем, что Мёртон назвал «дымовой завесой слов», имея в виду как печатные тексты, так и устные беседы[921]. Будучи самым плодовитым писателем в современной монашеской традиции, Мёртон едва ли мог недооценивать ценность письменной речи. Но поэзия, мемуары, богословские экзегезы, не говоря уже о горах переписки, – все это было в лучшем случае средством лучше понять тех, кто стремился выразить свою веру. Чтение и литургия были не более чем подготовкой к ключевому акту молитвы.