История одиночества

Хотя Мёртон и утверждал, что сразу нашел свой истинный дом в траппистской общине, он с самого начала был плохо приспособленным членом аббатства в Гефсимании. Ивлин Во написал в 1950 году предисловие к эссе Мёртона о молчании, в котором выразил свое удивление по поводу того, что цистерцианцы так спокойно отнеслись к написанию одним из монахов книги, «направленной на популяризацию идеи созерцательной жизни». «Не нам, – писал он, – живущим в миру, придираться к этому великодушному решению»[922]. Книги Мёртона, прежде чем их можно было опубликовать, требовали одобрения начальства. Хотя он все больше пользовался репутацией международного ученого, ему не разрешалось действовать в этом качестве. Адресованные ему письма вскрывали и читали, прежде чем отдать ему, словно он был заключенным в тюрьме, а просьбы о посещении конференций за пределами аббатства обычно отклоняли. На практическом уровне, как он обнаружил, его глубокое желание одинокой молитвы и созерцания постоянно противоречило объему административных и преподавательских обязанностей, равно как и потоку писем и звонков от духовных туристов, желающих вдохновиться общением с этим образцовым монахом, – так приезжали к отшельникам IV века из близлежащих городов. Если же смотреть глубже, то аббатство, как и монашеская традиция, восходящая к святому Бенедикту, безо всякого энтузиазма смотрело на исповедуемое Мёртоном стремление вести жизнь в одиночестве. Хотя они и вдохновлялись пустынными отшельниками, общежительные сообщества инстинктивно боялись позволять своим членам отрываться от структур ритуала и власти[923]. Они не доверяли способности любого кающегося неограниченно пользоваться правом на абсолютное одиночество. Один только Бог может вынести тяжесть такой изоляции. Те, кто писал и приводил в исполнение правила монашеской жизни, начиная с бенедиктинцев, опасались открыть путь к ереси или психическому упадку. Таким образом, хотя Мёртон сообщил миру о своей приверженности к одиночеству всего через год после послушничества, лишь в 1965 году ему наконец-то позволили переехать из основной общины в собственную хижину в лесу.

Мёртон не помог делу, получив почти мазохистское удовольствие от страданий, порожденных его приверженностью к одиночеству. «Ужас одинокой жизни, – писал он в своих «Записках по философии одиночества», – это тайна и неуверенность, с которыми воля Божья тяготеет над нашей душой»[924]. Речь шла не только об искусственном дискомфорте траппистского режима. Как и в случае с более широкой традицией монашества, Мёртон с настороженностью относился к неподлинному уединению. Закрытым общинам приходилось отвергать поверхностных паломников, искавших временного, эгоцентричного уединения от шума повседневной жизни. Критерием отличия истинного затворника от неистинного была готовность к духовному страданию и опасности. «Стоит ли говорить, что зов уединения (пусть даже только внутренний) опасен, – писал Мёртон. – Каждому, кто знает, что такое одиночество, это известно. Суть одиночества как раз и заключается в муках почти безграничного риска. Только ложный отшельник не видит опасности в одиночестве»[925]. Путешественник и писатель Патрик Ли Фермор опубликовал в 1953 году благосклонно принятое руководство по современному монашеству, в котором обратил внимание на «те опасные мистические путешествия души, которые завершаются – в конце очистительного и просветляющего периодов – ослепительными моментами единения с Божественным»[926]. Там, где Мёртон упивался имманентностью полного духовного коллапса, его начальство заняло более осторожную позицию. Неофитов оценивали в плане их душевного равновесия, а приняв в общину, держали под наблюдением, чтобы они не поддались опасностям, присущим напряженной одиночной молитве.

Более долгосрочной проблемой было взаимодействие Мёртона с внешним миром. Каролингская монашеская традиция повернулась спиной к светскому обществу, призвав монахов разделить свое время между духовными обязанностями и ручным трудом, необходимым для обеспечения религиозной общины едой и одеждой. Функция молитвы заключалась в единении с Богом, а не в благополучии падшего общества. Эту мысль высказал бенедиктинец Жан Леклерк в книге «Наедине с Богом» (1962): «Обращение от любви Божьей и любви к Богу (которая есть созерцание) к процессу любви к ближнему – это не движение вверх, а движение вниз. Мы не Бога любим ради ближнего своего, а любим ближнего ради Бога»[927]. В первоначальном энтузиазме обращения Мёртон упивался своим уходом из мира. Если его одиночество имело более широкую функцию, то состояла она только в том, чтобы позволить ему лучше понять сущностное одиночество всякого грешника. Но в самом же начале его неудержимое желание писать для публики, достигшей всемирного масштаба, столкнулось с частной, замкнутой природой цистерцианской общины[928].