Автор шпионских романов Джон Ле Карре описал в своей автобиографии необычное событие – встречу с другим бейрутским заложником, Жан-Полем Кауфманом, у которого сложились отношения, подобные описанным выше, с самым популярным романом Ле Карре. «В те три мучительных года мне довелось пережить и минуты величайшей радости, – вспоминал Кауфман. – Одну из таких минут мне подарил „Шпион, пришедший с холода“»[900]
. Вместе с текстом в его уединение проникла и личность самого писателя. «Эта книга убедила меня, что надеяться надо, – продолжал Кауфман. – Самое главное в ней – голос, ощущение присутствия. Вашего. Торжество писателя, который описывает жестокий и бесцветный мир и, изображая его таким серым и безнадежным, находит в этом удовольствие. Это присутствие ощущаешь почти физически. Кто-то говорит с тобой, ты уже не один. Я оставался в тюрьме, но больше не чувствовал себя покинутым»[901].Второй резонирующей особенностью рассказа Уэйта была важность глубокой веры как средства, обеспечивающего выживание. За год до публикации его мемуаров Стефани Доурик размышляла о природе тюремного заключения в исследовании «Близость и одиночество». «Конечно, неслучайно, – отмечала она, – наихудшее наказание, которое может быть назначено заключенному, – это одиночная камера, хотя является ли это кошмаром, которого нельзя себе даже представить, или же чем-то терпимым, зависит не от преступления, а от внутренних сил несчастного заключенного»[902]
. Однако этот ресурс был и силой, и уязвимостью. В долгом молчании в неволе он подвергался тщательной проверке. Хотя Терри Уэйт был эмиссаром архиепископа Кентерберийского, он не был ни богословом, ни даже рукоположенным священником. У него была лишь базовая вера, которую он исповедовал в начале дня. «Каждое утро, – писал он, – я просыпаюсь рано. Проснувшись, произношу молитвы. У меня нет особенных просьб, я не молю о милости. Так просто, насколько могу, я пытаюсь проникнуть в тайну, которая есть Бог»[903]. В начале заключения он получил от своих религиозных тюремщиков Библию, однако счел ее ненадежной опорой. Эпоха критики текста сделала этот труд и его истины непрозрачными и двусмысленными. «Возможно, мое стремление к осязаемой реальности приводит к тому, что я воспринимаю Библию слишком буквально, – признавался он. – Я знаю, что ее можно читать на нескольких уровнях, как историю или как литературу, но сейчас, как никогда прежде, мне нужно уметь читать ее глазами веры. Моя вера предстала такой, какая есть, – неуверенной, полной сомнений, уязвимой»[904]. Уэйт был достаточно честен, чтобы признать свои затруднения, несмотря на всеобъемлющую роль англиканской церкви в этой драме. Его камера была местом духовного испытания, не обещавшего легкого результата. «Я не чувствую присутствия Бога», – писал он. –Не хотелось бы это говорить, но это правда. Мне доступно лишь одно: цепляться за простую надежду и веру, очень простую, очень базовую. Имея опору и поддержку внутри себя, я не буду сломлен. Если это – темная ночь души, пусть так. Однажды я отыщу свет[905]
.Как и в случае с одиночными путешествиями по дикой природе, существовал практически безграничный рынок публикаций об экстремальном одиночестве – как добровольном, так и насильственном. Идет ли речь о путешественниках или заключенных, жанр этот берет начало в XIX веке. Самое удивительное новшество второй половины XX века пришло изнутри самой христианской церкви. В 1948 году американский монах-траппист Томас Мёртон опубликовал воспоминания о своем обращении[906]
. Первое издание было одобрено Грэмом Грином и отредактировано для английского рынка Ивлином Во, который позже виделся и переписывался с Мёртоном[907]. «Семиярусная гора» имела мгновенный успех. В течение года по обе стороны Атлантики было продано сто тысяч экземпляров, а за следующую четверть столетия опубликовано более трех с половиной миллионов экземпляров на английском языке вместе с полутора десятками переводов. Монах Мёртон оставался знаменитостью и плодовитым автором книг, статей и поэтических произведений вплоть до преждевременной кончины в 1968 году.