История одиночества

Понимание того, как справляться с последствиями насильственного одиночества, пришло во второй половине XX века не из институтов либерального государства, а прежде всего от тех, кто пострадал от различных форм тоталитарного режима. В 1952 году Кристофер Бёрни опубликовал «Одиночное заключение» – знаменитый рассказ о восемнадцати месяцах, проведенных им в одиночестве во французской тюрьме, когда страна была оккупирована нацистами во время Второй мировой войны. Для Фриды Фромм-Райхман, открывшей ближе к концу 1950-х сферу одиночества как предмет психологии, опыт Бёрни, продемонстрировал ключевую функцию интенции в переживании одиночества. Способность сопротивляться длительной изоляции находилась под сильным влиянием чувства цели. «Я считаю, – писала она, – что несомненная вера в духовную обоснованность политических убеждений, которые и стали причиной его заключения, возможно, сработала как дополнительный фактор, который помог ему пережить испытание, не сделавшись психически больным»[894]. Бёрни, занимавшийся антинацистским шпионажем, справлялся со своим тяжелым положением, выстраивая собственный распорядок питания и физических упражнений в камере, а также используя вынужденное отсутствие отвлекающих факторов. «Я был предан свободе, чтобы отбросить очки близорукого, – писал он, – и просканировать горизонт существования. И я поверил, что видел нечто»[895]. Аналогичную стратегию описала Эдит Боун, врач левых взглядов, которую новый (коммунистический) венгерский режим приговорил в 1949-м к пятнадцати годам тюремного заключения за шпионаж в пользу Англии. Она провела семь лет в одиночной камере в состоянии неослабевающей враждебности к тюремщикам. «Мою жизнь в этой тюрьме, – писала она, – я рассматривала как борьбу, которую должна вести против этих людей. Я должна была убедить их, что идеи, вложенные в их головы начальством, не имеют силы в высшей сфере той цивилизации, из которой происхожу я»[896]. Она объявляла «молчаливую» забастовку, голодовку, «уборочную» забастовку и, как и Бёрни, использовала ничем не заполненное время. «В темноте, – объясняла она, – мало что можно делать, кроме как думать, а отсутствие всего, что могло бы отвлекать, придает размышлению интенсивность, редко возможную в нормальных условиях»[897]. В конце концов венгерское восстание 1956 года принесло ей свободу, и она вернулась в Лондон, где встретилась с издателем, которому не терпелось воспользоваться растущим общественным интересом к экстремальным формам одиночества.

На британском рынке самыми продаваемыми тюремными мемуарами в начале 1990-х был рассказ Терри Уэйта о четырехлетнем одиночном заключении в Бейруте (1987–1991)[898]. Его держали почти в средневековых условиях, он был прикован к полу в тесной камере и знал, что следующий, кто откроет дверь, может быть его палачом. Две особенности его опыта перекликаются с другими рассказами о длительной изоляции. Первой был сетевой эффект литературы. Как только тюремщики стали разрешать ему читать книги, он обнаружил связь с другими умами. Как и для сославших себя в море, письменное слово было для него критически важным ресурсом:

Чтение в неволе – это чистое наслаждение. У меня есть время, чтобы войти в сознание писателя, и непрерывное погружение в поток его мыслей – огромное удовольствие. Современная жизнь фрагментирована, полна отвлечений. А здесь я действительно могу читать. Здесь я могу увидеть, как превратить свое одиночество в творческое уединение. Думаю, отчасти секрет в том, чтобы сделать этот опыт своим союзником. Несмотря на то что большая часть моей жизни прошла в одиночестве, лишь сейчас становится для меня очевидной подлинная красота уединения. Если я когда-нибудь выйду из плена, то заберу этот драгоценный подарок с собой[899].