История одного поколения

Машина плавно тронулась с места, и Вельяминов только теперь обнаружил, как бешено колотится его сердце. И успокоиться было невозможно, как невозможно представить веселую Антонину, которая сидит за рулем машины и въезжает на проклятый мост. Она слушает музыку, поглядывает на себя в зеркало и думает о скорой встрече с мужем. Володька наверняка вертится на заднем сиденье, задавая матери бесконечное количество вопросов. И вдруг их мгновенно накрывает огромная черная тень — Антонина не успевает ничего понять, не успевает даже испугаться, как ее машина, кувыркаясь в воздухе, падает с моста под ужасающий грохот раскалывающегося самолета, заглушающий любые крики. От этой мысли сознание Вельяминова заволокла черная, тягучая пустота, сквозь которую едва слышно пробивались отдельные звуки.

— Мистер, мы приехали, — два раза повторил водитель, с испугом глядя на странного пассажира.

— А? Хорошо, подождите меня здесь.

Вельяминов выскочил из машины и вбежал в полицейский участок. Найти сержанта Бонзу не составило труда — он сидел за стойкой дежурного и первый приветствовал его традиционным вопросом:

— Can I help you?[3]

— Могу я узнать, — задыхаясь от волнения, проговорил Аполлинарий Николаевич. — Вы только что давали интервью Си-эн-эн. Могу я узнать, нет ли среди владельцев тех машин… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Нет ли среди них машины, принадлежавшей мистеру Познански?

— Минуту.

Сержант Бонза сверился со списком, лежащим перед ним на столе, после чего вскинул на побледневшего Вельяминова доброжелательные глаза и сочувственно улыбнулся:

— Сожалею, но…

— Нет?

— Мне очень жаль, но машина мистера Познански была зафиксирована среди тех, кто въехал на мост, но ее не было среди тех, кто с него выехал.

— Вы хотите сказать… — Лицо Вельяминова так исказилось, что сержант поспешил задать еще один традиционный вопрос:

— Are you all right?[4]

— Не знаю, не понимаю… То есть его машина… Повторите, пожалуйста, я иностранец и не очень хорошо понимаю по-английски. Что вы сказали?

— Боюсь, что мистер Познански ехал по мосту в тот самый момент, когда все это произошло. Самолет сбил его машину, и она затонула. Мне очень жаль. Это был ваш родственник?

— Да.

Шатаясь, Аполлинарий Николаевич вышел на тротуар перед полицейским участком. Он так растерянно оглядывался по сторонам, что водитель такси вылез из машины и окликнул его. Вельяминов кивнул, подошел и забрался внутрь. Ни мыслей, ни чувств, ни сил уже не было.

Сначала он назвал было адрес Познански, но по дороге почувствовал, что его гложет какое-то адское, нестерпимое чувство голода. Остановив машину, он вышел, расплатился и тут же столкнулся с какой-то немолодой американкой, державшей на руках карликового пуделя. Извинившись, Аполлинарий Николаевич машинально потер лоб рукой и, толкнув дверь, вошел в первую попавшуюся забегаловку. С трудом пережевывая сандвич и запивая его пепси-колой, он постоянно и как-то рассеянно тер лоб кончиками пальцев, словно пытаясь вспомнить что-то ускользающее, но необыкновенно важное. Мир вокруг, — а это был чужой, кипучий, самодовольный деловой мир, — как будто нахлопнулся на него гигантским ватным колпаком, и он задыхался внутри, с трудом управляя своими действиями.

Сейчас, когда он потерял семью, ему была абсолютно непонятна осмысленность всего окружающего. Выйдя на улицу, Вельяминов пошел сам не зная куда. Он с недоумением останавливался перед витринами, по три раза, чтобы понять смысл, читал рекламные вывески, с тупой злобой всматривался в спокойные лица прохожих и все думал — зачем все это? Что он здесь делает? Какой смысл во всем этом людском муравейнике? Наконец ему захотелось куда-нибудь сесть и выпить. Увидев вывеску, в которой мелькнуло слово bar, он вошел внутрь. Присев за стойку и заказав две двойные порции виски, Аполлинарий Николаевич полез в карман пиджака за деньгами. В бумажнике, кроме денег и визитных карточек, лежала его любимая фотография Антонины, сделанная три года назад, на очередную годовщину их свадьбы.

«Милая моя, единственная, — думал он про себя, вглядываясь в любимые веселые глаза и ослабляя душивший его узел галстука, — неужели тебе знакома смерть, хотя ты создана для жизни? Что с тобой стало и что ты со мной сделала?»

В этом заурядном нью-йоркском баре, где, несмотря на общенациональный траур, виднелись раскрасневшиеся, самоуверенные, оживленные лица и слышался победный американский клекот с трудом понимаемой им сейчас английской речи, Аполлинарию Николаевичу почему-то упорно приходили на ум полузабытые строки Тютчева, написанные великим поэтом уже в «пенсионном» возрасте после смерти его молодой возлюбленной:

Во сне ли это снится мне,
Или гляжу на самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?

Он медленно и тяжело напивался, уткнувшись невидящим взором в одну точку перед собой, почти ничего не воспринимая и не осознавая.