История одного поколения

В отличие от кола, гильотина не обрекала на долгие мучения, зато обладала определенным «шармом смерти». Какой дикий ужас должен испытывать совершенно беспомощный человек, чьи руки и голова уже закованы в колодки, а на обнаженную шею вот-вот упадет тяжелое лезвие ножа! А что, если сознание исчезает не мгновенно, а лишь через несколько секунд после отделения головы от тела? Медицина утверждает, что без кислорода мозг гибнет в течение пяти секунд, а в воспоминаниях свидетелей подобной казни неоднократно отмечалось подергивание век или уголков рта, когда палач вынимал отрубленную голову из корзины и показывал ее толпе. Значит, вполне допустимо, что отрубленная голова испытывает боль от перерубленной шеи, видит мельтешение окружающего мира перед глазами, а затем чувствует удар о дно корзины. Разве эти короткие мгновения не являются гораздо более действенным наказанием, чем мифические муки в аду?

Представляя своего злейшего врага, лишившего его главной отрады в жизни, то на колу, то под ножом гильотины, Архангельский начинал сходить с ума от безумной ненависти — причем не только к омерзительному бомжу, но и к самому себе. Это ведь именно он еще во время своего первого депутатского срока горячо ратовал за отмену смертной казни во имя скорейшего вхождения в Совет Европы, поскольку был назначен главой парламентской делегации для поездки в Страсбург. Как ему тогда хотелось выглядеть в глазах своих рафинированных западных коллег не диким и кровожадным азиатом, а просвещенным европейцем! И разве мог он тогда предвидеть, что принятый в результате голосования мораторий на смертную казнь самым непосредственным образом отразится на его собственной жизни? Отсюда следовал главный вывод — и к моменту выхода из больницы Архангельский сформулировал его для себя предельно четко: раз он допустил непростительную ошибку, значит, сам ее и должен исправить, чего бы ему это ни стоило!

Навестив могилу дочери, он приехал домой, испугав заплаканную жену странным выражением лица. Спокойно приняв душ и побрившись, Архангельский надел самый солидный костюм и белую рубашку, не забыв закрепить в лацкане пиджака депутатский значок. На все расспросы жены, пораженной его невероятным и каким-то безжизненным спокойствием, Архангельский отвечал только одно:

— Мне необходимо побывать на работе, поскольку у меня накопилась масса дел. Кстати, — вдруг вспомнил он, — если будет звонить Вадим Гринев, извинись перед ним и скажи, что по не зависящим от меня обстоятельствам я ему ничем помочь не смогу.

Однако, уже сев в вызванную из гаража машину, Архангельский приказал водителю ехать не на Охотный ряд, а в Бутырскую тюрьму. Здесь он зашел к начальнику, представился и после недолгого разговора получил разрешение взглянуть на человека, который убил его единственную дочь. Начальнику Бутырки очень не понравился какой-то механический тон разговаривавшего с ним депутата, да и желание было не совсем понятным — ведь впереди суд, во время которого он сможет досыта насмотреться на проклятого бомжа. Но тюремщик поостерегся ссориться с видным представителем законодательной власти, тем более что именно Госдума в свое время приняла решение о передаче пенитенциарных учреждений из ведения МВД в ведение Минюста. В сопровождении дежурного по этажу Архангельский быстро дошел до нужной камеры-одиночки.

— Ну, вот он, смотрите, если охота, — открывая окошко в дверце, предложил надзиратель.

Эдуард даже не попытался нагнуться, а лишь медленно спрятал руку за левой полой пиджака.

— Откройте дверь, — приказал он.

— Не положено!

— Открывайте. — И Архангельский достал пистолет.

Поскольку они стояли всего в метре друг от друга, ему пришлось упереть дуло прямо в живот надзирателя. После ряда убийств депутатов предшествующего созыва Госдума приняла закон, разрешающий народным избранникам иметь оружие, так что Архангельский владел пистолетом на абсолютно законных основаниях. Ну, а то, что его не стали обыскивать при входе, было еще одной любезностью со стороны начальника тюрьмы.

Надзиратель, разумеется, ничего этого не знал, однако быстро сообразил, что жизнь какого-то гнусного бомжа, которого все равно приговорят к пожизненному заключению, абсолютно не стоит того, чтобы рисковать из-за нее собственной жизнью. Поэтому он послушно отодвинул засовы и впустил Архангельского в камеру. Однако, закрыв за ним дверь, он не побежал докладывать начальству, а, раздираемый любопытством, затаился и стал прислушиваться.

Первое, что поразило Эдуарда — это чудовищное зловоние, исходившее от лежащего на нарах человека. Когда он пошевелился и привстал на звук открываемой двери, зловоние усилилось. При свете электрической лампочки, отчаянно сдерживая приступы тошноты, Архангельский с брезгливой ненавистью рассматривал опухшую, заросшую, беззубую физиономию, покрытую множеством морщин и шрамов. Тусклые глаза отвечали ему абсолютно безразличным взором. Когда их обладатель вдруг затрясся в порыве беззвучного смеха, Архангельский напрягся от изумления.

— Че, мужик, тоже посадили? — хрипло спросил бомж.